Милочку оставили в кардиологическом отделении больницы, расположенной на Ленинском проспекте как минимум на десять дней. За дополнительную плату она лежала в отдельной палате, заставленной банками с цветами, с телевизором, но неисправным. В короткие паузы между нашествием посетителей, опять-таки за дополнительную плату лезущих напролом с соболезнованиями в любое время, мечтала хоть немного поспать. Тем более что ей кололи релаксанты. Наша задача была простой – душевная терапия.
Перед нами она даже не стала прихорашиваться.
– Надоело! – заметила она с раздражением. – Корчу из себя томную идиотку, у которой «сердце прихватило». Причем сообщаю это так, чтобы посетители думали-дурью маюсь. А у самой Эдька из головы не идет… На похороны меня отсюда не выпустят, девчонки на работе обещали все организовать… А я ведь с ним даже не простилась! Боже, какой ужас!
Слезы ручейком потекли из разом покрасневших глаз.
– Мила, ты с ним простилась много лет назад. И тебе крупно повезло! – осадила ее я. – Хоть по ночам отоспишься без своих кошмаров. Кошка под надзором. А за десять дней…
Дальше я хотела сказать: «отдохнешь, придешь к правильному решению в отношении дома… Да и мало ли что изменится за эти десять дней?» Но вместо этого дала обещание, что мы с Наташкой сами разберемся в этом кошмаре. И только потом взглянула на подругу. Как мне показалось – уверенным взглядом.
Наверное, он был недостаточно уверенным.
– Ты сама-то веришь в то, что плетешь? – фыркнула подруга. – Я разбираться с покойниками не собираюсь. Лично у меня к ним нет никаких претензий. Зато у Антонины Генриховны претензий всегда было много. Она считала, что я дурно влияю на Милку. Но разве на больных обижаются? – Наташка покосилась на Милочку. – Ты уж извини, моя дорогая, но твоя мама просто помешалась на своем благородном происхождении. Ее, конечно, можно понять – всю жизнь крепилась, маскировалась под крепостную, а тут, со мной, как прорвало! Без конца учила меня хорошим манерам. Я как-то выдала собственному папеньке тираду о том, что он мужлан и ведет себя непозволительно грубо по отношению к маменьке – она вовремя слиняла в комнату к соседям от начинавшегося скандала и оттуда под прикрытием Тамары Викторовны, уменьшенной копии нашей Анастас Ивановича, вела скрытый бой. Папенька, будучи в достаточно сильной степени опьянения, моих слов не понял и слегка ошалел. Сел на стул, энергично потряс головой и поманил меня пальцем. Я, не будь дурой, вовремя удрала, успев закрыть дверь комнаты на ключ… Ох он и орал!.. В основном интересовался «за что боролись?!» и обещал выбить из меня всю дворянскую дурь. Я тогда сразу поняла, что Антонина Генриховна значительно отстала от жизни.
– Очевидно, папенька перестарался, – огрызнулась я. – Слишком много выбил из тебя. Нужного и полезного…
– Да он меня за всю жизнь пальцем не тронул! Мать гонял. Почему-то именно на ней вымещал злость то на коммунистов, то на демократов… Словом, кто под руку, точнее, на язык попадался, тому и доставалось. Но это недолго продолжалось. Нам повезло – соблазнился на Марго из какой-то деревни, а назад мы его не пустили, как она нас ни уговаривала… Милка, ты чего?
А Милка старательно боролась со слезами. Наташка, не доведя до конца повесть о своем детстве, мигом ее поддержала. И сквозь слезы стала уговаривать не расстраиваться и не обижаться, поскольку хорошо помнит ее родную маму как доброго и душевного человека. Просто эти качества в ней были хорошо замаскированы. Антонину Генриховну, единственную в коммуналке, побаивался Наташкин отец, к ней бегала за умными советами мать, и саму Наташку она не раз выручала…
Пора было вмешиваться, раз релаксанты Милочке не помогали, а Наташкина душевная терапия вызывала реакцию отторжения.
– Мил, ты на Наталью внимания не обращай. Это у нее прелюдия к началу проявления любознательности и как следствие – активному участию в расследовании. Сначала уверяет, что надо быть круглой идиоткой, чтобы влезть в очередное дело, а потом сама этой самой идиоткой и становится.
У Наташки мигом пересох источник горьких слез и открылось второе дыхание по выдаче на поверхность не очень лестных для меня отзывов. Но неожиданно ее заклинило. С открытым ртом она посмотрела в окно, перевела взгляд на Милочку, потом на меня и сказала только:
– Ага-а-а…
Слезный дуэт распался, Милке в одиночку плакать расхотелось. Вот тут-то я и поинтересовалась: