Это был интурист Лаврин Нимальс-Нименко.
Про Олену Кабачкивну и прочее
Навестить Васила Дымского я положил себе еще вчера с вечера — не без умысла, конечно: он для меня — первожитель, которого всегда хочется слушать, видеть, узнавать снова и снова. Быть может, мне так хотелось его видеть из-за Олены: обязательно Васило о ней что-нибудь скажет. Ведь перед ним я не таюсь, что ищу с нею встречи, не зная, впрочем, заранее, что она нам обоим даст. Но, возможно, и что-то другое тянет меня в почти убогое жилище Васила Дымского.
Я вышел от Лядовского еще до восхода солнца, потому что узнал у него, что Васило теперь не «какой-то там сын пономаря», а человек, до крайности необходимый всем застройщикам, дня не проходит, чтобы его кто-нибудь не приглашал («Без вас дело стоит — кланяюсь земно, прошу покорно»): либо глину копать да возить, чтобы потом месить ее для мазания, либо рвать вилами вальки, чтобы кидать их мазальщикам на чердак, — работа все мужская, связанная с землей.
Нынче, сказал мне на прощанье бригадир, у Васила тоже есть дело: возить глину к Станиславе. Вчера еще в обед взял пару волов, чтобы попасти их как следует на плавнях: старой Татьяне Жилихе, Станиславиной матери, пришла фантазия делать все стены, и печь, и трубу, и лежанку только из глины, добытой на своем глинище: дескать, лучшей глины и не ищи, все равно не найдешь — мягкая, не солонцеватая, значит, углы в хате всегда будут сухие, а главное — глина эта без камешков, без гравия («У кого ступни стерты в замесах до живого мяса и даже сейчас на старости лет, не твердеют, тот знает, что такое каменистая глина»). А на нашем, жиловском, глинище она такая, что, ежели добавишь к ней чего надо (свежая ржаная полова или мелко рубленная солома сюда годятся), будет стоять, не потрескается, пока сам жив. И кирпич из нее — сырец — ни в какое сравнение с жженым не идет! Вот и будет возить ее Васило Дымский, как велено, отсюда, от Матвеевской мельницы, что на Дубровской гати, в самые Журавлинцы — да все по песку, по песку, а потом — мимо Михнова кургана, через Штепурину заводь, за Киевский тракт…
Встал Васило и нынче очень рано, сразу после третьих петухов, хотя отлично знает, что его петух кукарекает на целый час раньше, чем другие, и до времени будит детвору («Ишь, как поросята, разлеглись на новых соломенных рогожках… всем хочется поближе к матери»). Уж сколько раз Васило наказывал жене зарезать этого красного петуха, когда Олена придет в гости («Мало ли она детишкам гостинцев переносила!»), а как дойдет, бывало, до дела, отнимает его у Василины и, подержав на вытянутых руках, опускает на землю — живи и помни мою доброту («Темного луга калина, доброго роду дитына»)…
Извилистые, пересекающиеся тропинки, которым в Мокловодах несть числа, скоро вывели меня на прямую тропу, привели к уже известному нам ориентиру — дикой груше, до сих пор целой и невредимой, растущей близ старого нашего копыловского очага. Я повернул к пепелищу и сразу узнал то место, где мы в мае того далекого года последний раз сидели с Оленой.
А вот, на отшибе, Станиславина хата. Не хата, а нагромождение глиняных глыб, и посреди него — цела-целехонька печь с белым, чуть синеватым сводом, с трубой, а у подпечья что-то быстро делает женщина — наверное, Станислава.
Я окинул внимательным взглядом границы бывшей хаты, словно там можно было что-то увидеть, кроме лебеды и густых калачиков — хорошо известных лапчатых растений с кругленькими, в оборочках плодами, похожими на вылепленные из теста кныши; в детстве эти растения были для нас лучшей забавой и лучшим лакомством («Пойди попасись в калачиках, пока напеку лепешек да сварю картошку»).
— Олена о тебе спрашивала, — не здороваясь, сейчас же подошла ко мне Станислава. — Позавчера была у нас на замесе, — прибавила она, вероятно желая, чтобы я как-то отреагировал на ее слова. — Здравствуй, доброго здоровья, Валерий.
— Спасибо… и тебе того же. Рассказывай, как живется.
— Вчера доехали до Дудчина, но вода снесла мостик, никак не переехать, а вброд — вязко, так мы, три подводы, воротились домой. А хотели привезти дубков на дверные косяки да на рамы для окон — там, говорят, есть поваленные. Дети у меня растут послушные, мать чувствует себя, как в ее годы положено. А я… готовлю вот Василу завтрак, он у меня нынче глину будет возить из нашего глинища. — Она перевела взор на полоску своей ржи — колосья стояли высокие, сизые, будто подернутые дымом; была пора, когда озимые злаки наливаются, пахнут хлебом. И неожиданно и непонятно умолкла, озираясь, словно что-то уронила и никак не найдет ни в лебеде, ни в густых калачиках.