Это я все об отце.
Зазвучало, как жалоба: «На запад солнышко склонилось, упали тени на поля», и перед глазами возникла Гафия, женщина, похожая на тень, на вечернюю тень ее в ранней молодости соблазнили, она — мать-одиночка, и свет ей не мил, возненавидела всех-всех людей. Бывает, и солнце навевает грусть…
Васило встретил меня приветливо и так, точно мы сегодня уже виделись, да не успели закончить разговор; заговорил с явным удовольствием:
— В хате ни горсточки муки. А ветер с самого утра добрый, дай, думаю, заодно и на мельницу махну, смелю хоть мешок зерна. У Нигонида, сказывали, один дядько с того берега так здорово бороздки в камнях наковал, что, коли догадаешься, прежде чем молоть, слегка увлажнить пшеницу, не нужна и вальцовка. Ну подъехал я, а на мельнице, на дверях табличка: «Этот старинный объект, — так прямо по железу и написано, — строго охраняется государством и не подлежит ни разрушению, ни какому бы то ни было использованию…» Придется воротиться назад с мешком и с глиною…
Волы попаслись, мы поехали дальше.
— Олена вчера была у нас, ночевала. Кажется, у Станиславы хату мазала, то ли еще что… На своем месте в чулане ложиться не захотела: лучше, говорит, на вашей телеге сена настелю — до чего же мягко спать. А что, спрашиваю, такая невеселая — устала или, может, взгрустнулось? Молчит, мнется. Ну, я добиваться не стал. Только, говорю, гляди не поддавайся, ежели на твоей стороне правда… Опять же молчит… Мяты принесла — хватит трижды пол застелить. Где-то в плавнях набрела на нее: и кудрявая, и холодная, и водяная, и полевая, и мелкая «собачья» — всякая, и вся, говорит, росла в одном овражке близ лимана. Наверное, водой нанесло. А среди мяты — дикий шафран, дочкам моим в косы вплетать… Для Олены нет цветка лучше, чем дикий шафран: стройный, как она сама, прозрачный, как вода, и огненно-желтый, почти красный.
Ну, что же вы встали?.. Гей, быки! Поставим Станиславе новую хату («У нашей да вдовушки на семь окон хата»)… Не переживай, Валерий: клянусь, что сдержу слово, передам Олене низкий поклон от тебя. А ты заходи к нам, заходи… Мне с тобой легко («Ой, пойдем-ка мы сюда — уходить не хочется!»).
Исповедь интуриста
Плавни цвели вовсю, буйно разрастались, быстро, как никогда прежде, покрывались густой зеленью, с каждым днем становились все красивее, радуя людей и одновременно вызывая чувство грусти оттого, что красота эта так недолговечна. Особенно нетерпеливые хуторяне по утрам уже отбивали косы, обходили только им известные углы и закоулки, приглядывались — не вымокла ли трава, не поредела ли. Сула в половодье снесла всю муть и теперь, то вытягиваясь в нитку, то изгибаясь крутым коленом, до краев полная текучей воды, струилась чистая-чистая, спешила к Днепру, как хорошая дочь спешит на зов отца. И опять сидели на гнездах аисты. И красовалась подернутая сизым дымком колосистая рожь.
Так повторялось из года в год, и из года в год Мокловоды приспосабливались к переменам в природе, обращая их себе на пользу. Все тут знали безо всяких сторонних предостережений, что раз в семь лет Днепр и Сула заливают плавни — потоп, да и только, многие хаты стоят в воде чуть ли не по самые крыши. Вода спадает лишь в конце мая, огороды приходится обрабатывать на троицу, но зато картофель в такие годы растет так быстро, так стремительно, что трескается земля под кустами, поэтому копают его в обычный срок. И работают люди как обычно, словно ничего особенного не произошло, — заведенным порядком, сноровисто, обдуманно.
А в эту весну на огороды выходили недружно и не все: как только на хутор приехала оценочная комиссия и принялась составлять акт насчет сноса построек, а заодно определять положенные за них денежные суммы, стало ясно, что слухи о выселении ходили не зря. Кто похитрее да посообразительнее махнули подальше от Мокловодов. Но самые первые из них, те, которые по старой памяти устремились на плодородные земли Таврии, скоро побросали тамошние кирпичные домики, оставили все, — как говорится, и печеное и вареное, — потому что воды в тех краях кот наплакал, ее привозят в бочках, издалека. Сильно поиздержавшись, в унынии прибились они снова домой. Просились к соседям, а случалось, и без спроса занимали чужие чуланы и сараи — свои-то хаты развалили, и вместе с односельчанами каждый день ходили в Журавлинцы — строиться. Опять вскапывали заросшие было сорняками огороды, жгли бурьян, урывками, когда выдавался свободный час, сыпали в землю семена — у кого что было. Все жили на два двора: тут возились на грядах, заготавливали на зиму для скота сено, — быть может, в последний раз, а там не вылезали из замеса, клали стены из самана либо отливали из глины, обмазывали как положено. Хаты — с риштовкой, сараи — без нее.