А на самом деле Людку привело из города не что иное, как желание сообщить всем недругам и насмешникам, что она, та, которую в Мокловодах, почитай, ни во что не ставили, в Кременчуге выходит замуж. Не за холостого парня, правда, ведь она и сама девка не первой свежести, но выходит. Павлушко́ (с ударением на «о») — разведенный, однако на детей вроде бы не платит («Их у него с нею не было, оттого и развелся»). Старше на девять лет, «пьяным за всю неделю ни разу не видела», «зарплату, говорит, будешь получать ты, Людка», родом из наших мест. Хочет сегодня же приехать на сговор и чтобы «увидеть вас, мама, а меня посватать по закону, по обычаю».
Вот почему Люда, едва переступив порог, едва успев поздороваться, швырнула сумку на лавку и бросилась искать материну сборчатую юбку, чтобы надеть ее поверх своей праздничной. Притащила глиняные горшки, щетки, тряпки — закипела в хате работа, запахло разведенной белой городищенской глиной, ударил в нос нафталин — это Марфа вытащила из сундука домотканые половики, чтобы застелить ими припечек и лавку: от праздника до праздника лавка стояла ничем не покрытая, а была длинная, начиналась в переднем углу, заканчивалась у посудного шкафчика. Нынче вечером приедут Павлушко́ с Васьком, сыном дядька Веремея, электриком с ГЭС, так уж надо встретить как подобает, выложить все лучшее, что есть в хате.
Соседи не спускали глаз с Марфиного двора, сперва один, потом другой, третий — словом, все узнали, в чем дело, и теперь боялись пропустить малейшую подробность, имеющую отношение к этой немаловажной для хутора новости — к Людкиному замужеству. Изумлялись ее проворности и энергии: это ж не пустяки — так быстро побелить хату снаружи, сгрести граблями весь сор, сложить у хлева все, что раскидано по двору, при этом успевая наставлять старую Марфу, как следует культурно обходиться с Павлушком: ведь он такой чувствительный!.. Обещал забрать их обеих на ГЭС, как только устроится там шофером либо экспедитором, а если повезет — весовщиком на станции («Его отец Ливон — токовым в ялинском колхозе»). Квартиру Павлушко сейчас получать не желает, поживет в бараке для холостяков, пока они не сойдутся с Людой законным порядком. Перед Октябрьскими будут сдавать новые дома с украшенными резьбой лоджиями… «На высоком обрыве эти дома, поглядишь — ширь безоглядная… вот это квартира!.. Светлица, две спальни, ванная, туалет… Красота неописуемая! Поживем и мы, как люди живут. Осенью, говорит, обеих заберет… Квартиру вырвет, кровь из носа — вырвет…»
— Вырвет, дочка, вырвет… помогай ему бог… И в чулане можно переспать, коли приедет; вчера, правда, я пустила туда ночлежника. Ты бы поглядела — может, он уж встал. Худющий, кожа да кости. Мы с ним долго разговаривали. Как завели с вечера, а ночи-то нынче с гулькин нос… Обходительный мужчина. Вычислил по дням, когда будет Петр, а когда Антоний… Ты помнишь, как при фашистах плавни наши горели? Мне это в память врезалось. Мы тогда как раз прибились к этой хате, спасались от лиходеев. Так здесь и остались — дай бог здоровья добрым людям за приют. Этот человек, ночлежник-то, — наш, мокловодовский. Мы их хату заняли… А отца у него, говорит, убили. Где-то на чужих фронтах, путем-то не знаю где… Люди про него всякое болтают… Что будто… был он в одной упряжке с теми немецкими дьяволами, господи прости… Я к таким людям, ей-ей, страх немилосердна. Было и у меня с Савкой, как вот у тебя с Павлушком, только еще хуже…
Что было у матери с тем Савкой, Люда слушать не стала, припустила через сад, чтобы поскорее увидеть ночлежника, приехавшего с чужой стороны, а главное — посмотреть, не мелькнет ли на Суле Васькова лодка с Павлушком. Сперва глянула в оконце, толкнулась в дверь — ни души. Выбежала на самый высокий бугор, видно даже Бужин — пристань на другом берегу Днепра, так поредели на островах деревья, а на Суле за целую версту ничегошеньки не видать, только вода стоит высоко-высоко, как перед большим паводком…
Тем временем Лаврин, не отдохнув ни минутки после долгих ночных разговоров с кривой Марфой, даже не смяв постели, с рассветом вышел из хаты. Чувствовал он себя так, точно его внезапно растолкали посреди тяжелого сна. Лаврин бродил над Сулой, пытаясь объяснить себе овладевшее им мучительное состояние, то самое, когда не можешь понять, что с тобой происходит. От радости перехватывает дыхание, и вдруг острая боль обжигает сердце и… рвутся из груди неудержимые глухие рыдания, слезы катятся из глаз, а все оттого, что ты наблюдаешь самые простые вещи: как над плавнями рождается день и светлеет в реке небо, над которым громоздятся подобно горам серые дождевые тучи.