Она вдруг больно стиснула ему руку и заплакала навзрыд. Заголосила, как по мертвому, но Лаврин — самому себе на удивление — не растерялся. Он начал гладить ей руку, как, бывало, гладил руку своей матери, когда ее обижал, а случалось, и бил разъяренный отец. И говорил Софе какие-то слова, хотя еще не знал причины ее горьких рыданий.
Софа так же внезапно — он даже не заметил, в какой момент это произошло, — перестала плакать. Затем вынула маленькое зеркальце, поправила прическу, и они пошли дальше.
— Я приставлена следить за тобой, — первой заговорила она.
— Меня ждет беда?
— Не бойся, ничего худого с тобой не случится. Станешь немцем или… предателем… если не отступишься от них… пока не поздно. Я с Подолья, слышал о таком крае? Из винницкого села…
— А сюда как?
— Вывезли немцы в сорок третьем.
— Безухий, наверно, твой земляк?
— Может быть… Не знаю… Он мой погубитель — это я знаю… Однажды — это было до заключения мира — нас свел случай, а возможно, так было суждено. Я пухла с голоду… и пришла продавать на это самое торжище свою, еще из дома, вышитую кофточку… Он — Безухий, как ты его называешь, — подстерег мой горький час, подошел, остановился рядом и говорит: «Идем со мной, я дам тебе хлеба…» Мы спустились в какой-то темный подвал, и он в самом деле дал мне целый батон. Я приходила к нему за хлебом и на второй день, и на третий — так прошла неделя. Он все выведывал у меня, кто я, да откуда, да где отец. И однажды, когда я возвращалась с хлебом, мой «земляк» (так он называл себя, разговаривая со мною) натравил на меня тех… Тех самых, что и тебя загоняли в ловушку… Тот, что старше других, чудовище, набросился на меня, начал рвать на мне одежду… С перепугу у меня отнялись руки и ноги, я не могла защищаться… Только кричала «Ой, мамочка», пока не потеряла сознание… Очнулась в подвале, где Безухий давал мне хлеб. Как выяснилось, я была не первой, кого «земляк» затаскивал сюда, для виду якобы защищая от насильников. С теми, кто «гнал дичь», он тоже расплачивался хлебом… Они беспрепятственно торгуют такими, как мы. Им все можно. Каждая пойманная душа приносит им большую прибыль.
Лаврин шел чуть впереди Софы. Он напряженно думал, как помочь этой, по-видимому, доброй девушке, и не заметил, что при переходе через улицу она вдруг исчезла. Исчезла, даже не попрощавшись.
До бараков оставалось еще не меньше версты по малолюдной дороге. Сердце у Лаврина было не на месте, он чувствовал, что сделал сегодня что-то скверное, тягостные мысли, ужасные догадки не давали ему покоя. Мучительный страх перед тем, что его ждет, гнал Лаврина в бараки, к людям. Как необходим ему был сейчас человек старше его, умнее, человек, которого бы он уважал, которому охотно доверился. Таким человеком мог бы стать дедушка Петер, если б захотел. Прежде всего Лаврину нужно окончательно понять, кто такие эти украинцы, мечтающие вернуться домой с огнем и мечом. Как от них избавиться?
После встречи с Софой, которую принудили следить за ним, Лаврину стало ясно, что добром от этих типов не отделаешься. Безухий будет требовать рабской покорности. Он слишком хитер и безжалостен, чтобы просто так, за здорово живешь отпустить свою жертву. Он в состоянии доказать, что Лаврин с ним заодно. Попробуй только не подчинись — сейчас же перешлет в Мокловоды фотокарточку, на которой Лаврин снят в чужой фуражке.
— А ты, Лавр, видно, выгодно продался, — сказал дедушка Петер на другой день и положил перед Лаврином газету с его фотографией. — Есть тут для тебя какая-то выгода… Продался за большой куш, а может, и еще за что-то, да?
До Лаврина не сразу дошел смысл язвительного слова «продался». Он, насупившись, молчал. Лишь минуту спустя кровь бросилась юноше в лицо — словно к нему прикоснулись раскаленным железом.
— Сами вы… продались! — с надрывом закричал он. Голос ломался и звучал так приглушенно, точно горло у него перехватило судорогой. Слова эти вырвались из самой глубины изболевшейся души, которая жаждала ласки, человеческого сочувствия, а натыкалась на вражду и равнодушие, ранившие до крови.
…Небо падало на землю, на деревья за речкой. Деревья стояли стеной, будто слившись друг с другом, но Лаврин заметил среди них одно как бы отделившееся от остальных. Он смотрел на небо, на это стоящее поодаль дерево, пытаясь поймать то неуловимое, с чего начинается мысль. В неглубокой балке, на одной линии с одиноким деревом, стояла лицом к Суле простоволосая девушка и что-то выглядывала на острове. Слева, на бесконечном пространстве плавней, двигались рябые пятна — там паслась скотина. Лаврина вдруг потянуло подойти к девушке. Подойти сейчас же, пока не пропала смелость, пока страх перед разоблачением не пересилил этого спасительного желания. Стоит заговорить со своим человеком — и настанет облегчение, появится надежда… Он откроется ей просто так — попытка не пытка. Чтобы увидеть, какой будет первая реакция, признается в самом большом грехе: о нем надо рассказать не чужому — своему. Пусть свои карают или прощают — на то они и свои, и приговор их будет приговором родных, своих людей.