Так он и сделал.
Простоволосая девушка — это была Люда — казалось чем-то встревоженной. Тень грусти лежала на ее лице, но общее его выражение было такое доброе, точно она в любую минуту готова была улыбнуться. И голос звучал мелодично, даже ласково, хотя она и пыталась придать ему суровость, небрежно отвечая Лаврину. А он просто не мог больше мучиться своим невысказанными грехом, он ощущал его физически, как что-то болезненное и колючее, пронизывающее насквозь. Как будто в нем сидела заноза, которую нужно было немедленно вытащить, вытащить во что бы то ни стало, если он хотел жить. Однако Лаврин боялся, что девушка не захочет выслушать его исповедь — зачем ей чьи-то грехи?
Люда смерила его взглядом и, равнодушно отвернувшись, начала смотреть на остров, где рубили деревья. Они умирали один за другим, однако это нисколько не занимало ее, она просто выглядывала Павлушка, который почему-то не спешил познакомиться с ее матерью и повторить, что хочет жениться на Люде.
Исповедь Лаврина, вероятно, так и не состоялась бы, если б Люда не отличалась известной храбростью. Не придавая значения тому, что видит человека впервые в жизни, она сказала ему прямо в глаза:
— Можешь не рассказывать свою биографию: всем известно, что ты Лаврин из Мокловодов, так что не мучайся понапрасну. И не крути, — резко прибавила она. — Если собираешься говорить от души — буду слушать… Грехов у всех нас хватает, но твой грех… В чем твой грех, Лаврин, мы не знаем, — спохватилась она, и лицо ее как будто смягчилось.
Услышав имя «Лаврин», юноша вздрогнул; к нему давно не обращались так. На чужбине звали Карлом, чаще — Нимальсом, и он уже начал забывать свое украинское имя. Теперь оно прозвучало как эхо из далекого детства…
— Я только знаю, что ты сын… фашиста… Нет, не фашиста. — Люда сделала длинную паузу. — Твой отец… предал втихую, словно стыдясь своего предательства…
— За что ты так со мной, девушка? Прошу тебя, посмотри на меня и скажи: похож я на врага? Клянусь: я не изменил. Клянусь, что меня изо дня в день грызет смертельная тоска по родине… Посмотри же на меня. Если я опущу взгляд, ослепи меня, выжги мне каленым железом глаза.
— Может, ты еще захочешь, чтобы я извинялась перед тобой? Простите, мол, герр Нимальс-младший, обидела я вас…
— Не надо ни в чем виниться. Я сам встану перед тобой на колени, только не говори со мной так… Посмотри на меня внимательнее, ну посмотри… Боже, боже!.. Я проклинаю отца, но в проклятиях не тонет вина, не проходит сожаление… Много раз был я чужим среди чужих, нынче же чувствую себя чужим среди своих… Неужели ты не видишь? Неужели ты не хочешь видеть?..
И, не сводя глаз с Люды, Лаврин опустил плечи, сгорбился и, закусив губы, отчего еще больше запали его бледные щеки, зарыдал. Но не хватало слез, и обыкновенные чувства казались сейчас недостаточно сильными. Горе давило на него со всех сторон, пригибало к земле. Его все чураются. Значит, ему нет места среди людей. А за что? Разве он наслал войну? Она ведь и ему причинила невыразимые страдания.
— Ты не принимай близко к сердцу мои слова, — смущенно произнесла Люда. — Я тебя не виню. Сказала, что думала, что на ум пришло… — И прибавила, оправдываясь: — Данило тоже тебе не смолчит. Передавал: приеду-де из Полтавы, из института, и обязательно увижу его, тебя то есть… Он заочник… Работает парень за троих: и в колхозе, и дома, да еще наука. — Люда явно шла на мировую: знаю, мол, что для людей слова надо подбирать так же тщательно, как для почвы зерно.
Оба надолго замолчали. Лаврин понемногу успокаивался: надо было привести чувства в порядок, чтобы продолжить разговор в том духе, как он задумал, но Люда, не произнеся ни слова, пошла прочь и через минуту уже стояла на пригорке. Все надеялась увидеть своего Павлушка, жениха, а он, верно, и думать забыл про обещанное («Обещал телушку дать, да хотя бы поросеночка подарил»).
Люда старалась не смотреть на Лаврина. В ушах ее до сих пор звучал его странный голос, который будто ломался где-то в глубине души, и порой казалось, что он принадлежит вовсе не Лаврину. А иногда его голос доносился еле-еле, и в нем слышались слезы… И Люда испытывала к юноше то неприязнь, то сострадание; понимала, что он попал в безвыходное положение, и начинала его жалеть.