— Может, хватит на сегодня?
— Но я еще не сказал, в чем мой самый большой грех.
— Не надо ни о болезни, ни о самом большом грехе, не надо, пожалуйста.
— Нет, я расскажу, как бежал из-за Эльбы, из магдебургского лагеря, где мы оказались после передачи Советской Армии, — испугался расспросов об отце, обо всем, что с ним связано.
Вот как это было. Выйдя незамеченным из магдебургского лагеря и поблуждав немного, я попал на дорогу, которая вела на мост. В тот день там не передавали репатриантов, не было встречавшего их солдатского духового оркестра. Вдоль дороги валялось какое-то тряпье, ящики из-под патронов, резиновые и деревянные колеса. Нигде ни души. Я заметил разостланную на некошеной траве солдатскую гимнастерку пуговицами наверх. Видно, ее недавно выстирали, отжали и положили сушиться на солнце. Возле верхнего накладного кармана бросались в глаза свежие заплатки из материи защитного цвета. На одной из них — дырочка: то ли след от пули, то ли специально проделана для ордена. Гимнастерка не новая, сильно поношенная, а носил ее, вероятно, человек плотный, широкоплечий. В ширину — от рукава до рукава — добрых полсажени, так что вполне подошла бы Федору Лукьяновичу. Отцу Данилка… Хотя он на голову ниже Прокопа…
…Отец Лаврина Якоб Нимальс, должно быть, с самого рождения терпеть не мог нашего солдатского обмундирования. Да хоть и ненавидел его, а тогда на острове, на Качале, вырвал у длиннорукого Санька Машталира… сапоги. Хромовые сапоги, только что стянутые с нашего мертвого солдата. Нет, наверное, то был не солдат, а сбитый над Днепром летчик, потому что хуторяне называли его политруком, упавшим с неба, так и запомнили… Тогдашний лесник Якоб Нимальс и Санько Машталир наткнулись на умирающего летчика. А из-за Днепра в это время гнали скот, и беженцы ехали на подводах, шли пешком: со дня на день могли появиться фашисты. Умирающий летчик-политрук все просил похоронить его, и Якоб Нимальс с Саньком Машталиром стояли чуть поодаль и ждали его смерти.
Похоронить труда не составляло: весь остров Качала, особенно вдоль берега, был изрыт окопами, пулеметными гнездами, крытыми и некрытыми землянками, снайперскими точками, блиндажами, глубокими противотанковыми рвами, в которых можно было спрятать весь хутор с людьми, со скотом и хатами. Мертвого, как говорится, не поднимешь, у него теперь одна дорога, но… сапоги! Сапоги из казенного хрома! Да им сносу не будет! Таких ни у кого на хуторе нет… «Пригодятся сыну Йосипу…» «Пригодятся Лаврину, как подрастет…» Такое добро не грех стащить даже с мертвого. На что они ему в могиле сдались? Сгниют, и только. Но коли завладеть ими хочется не одному, а двоим? Тогда кто кого, давай потягаемся. Ежели твоя не берет, смажь противника по роже, надавай ему тумаков — за сапоги из казенного хрома стоит!
Христя Плютиха случилась там как раз, когда эта волчья дележка близилась к концу: у Нимальса, потерпевшего, из губы сочилась кровь, зато он прятал сапоги себе под накидку, а победитель Машталир, слушая его угрозы: «Так и знай, не получишь у меня больше ни палки!» — ногами сгребал землю в окопчик, заваливал ничем не прикрытое тело погибшего…
…Подле выстиранной гимнастерки, удачно повисшей на некошеной траве, стояли солдатские ботинки: тяжелые, большие и тщательно промытые внутри — вероятно, от слизи и пота. По ременным шнуркам можно было догадаться, что носит эти ботинки человек из села — любит вещи крепкие, надежные, такие, чтобы не знали сносу. Еще здесь были два длинных и довольно широких куска плотной черной материи — выстиранные солдатские обмотки. Они уже почти просохли, потому что лежали на высокой траве — снизу хорошо поддувало. Все было вымыто, выстирано, как после адски тяжелой работы.
Лаврин прошел еще немного и в ложбинке увидел… прачку: могучего солдата с немного перекошенным правым плечом. Он был босой, в галифе, в нижней рубахе с вырезом на груди. Солдат пас трех тощих коров рябовато-черной породы. Лаврин еле сдерживался, его так и тянуло к незнакомцу, как ребенка, сидящего на чужих руках, тянет к матери. Наверное, это добрый человек, иначе он не заботился бы о полудохлой скотине. Он, конечно, приветит Лаврина, даст совет, а то и погладит по голове, как отец, бывает, гладит родное дитя, — сердцу вдруг так захотелось ласки!..