…Больше они с Людой не разговаривали в тот вечер. Но по тому, как гостеприимна была кривая Марфа, как его угощали на крыльце с навесом, как стелили постель на нарах, подкладывая под бока подушки, Лаврин понял, что Люда относится к нему благосклонно. Она не чванилась своей красотой, которой, впрочем, и не было, если не принимать во внимание, что молодость сама по себе всегда прекрасна. Однако глаза у Люды, что ни говори, по-настоящему красивы — светло-серые и не просто светятся, а так и горят. Волосы крашеные, лежат в беспорядке. Губы не тонкие, но не влекущие. Да все это ничего, жаль только, что вела она себя так, будто никого не любила, вечно ворчала, как злая свекровь, — вот что было самым скверным в ее характере.
Раздевшись, Лаврин по привычке перекрестился, вздохнул протяжно и, едва прикоснувшись к накрахмаленной наволочке, уснул как убитый. Усталая мысль сразу преобразилась в грезу. В тусклом сизом свете вечера он видел два светло-серых светильника, похожих на Людины глаза, чувствовал ее близость, тепло ее тела и оттого спал так, словно наелся мака.
…Люда так и не дождалась Павлушка́. И я заинтересовался его персоной.
Жирный Карп
На глазах заканчивалось разрушение того простого и прекрасного сельского житья-бытья, которое давало людям духовные и физические блага. Такие блага дает только жизнь среди полей и лугов. И можно лишь пожалеть тех, кто понятия не имеет о здоровом покое, что дарит нам бескорыстная мать-природа. Зачем людям срываться с насиженных мест? Куда нести свои обычаи, вообще все, что хранят их души? К чему разрушать сложившиеся отношения и связи? Когда сидишь в Мокловодах, кажется, что живешь так себе, ни то ни се, а как сказали уходить отсюда, сразу стало ясно, что дома лучше, чем где бы то ни было.
Еще только начиналось выселение Мокловодов, а на каждое дерево, хату, сараюшку уже составляли оценочные акты. Бугаи бульдозеры только-только принимались крушить все и вся, в первую очередь Казачий хутор, — а люди уж заволновались, поддались несвойственной для крестьян суете и спешке: каждый день выбивал их из привычной, знакомой с дедов-прадедов колеи. Даже у весельчаков, этих неугомонных баламутов, без которых не обходится ни одно человеческое поселение, на глаза наворачивались слезы, и грудь вздымалась от глубоких вздохов. Мир внезапно раскололся надвое. На одной половине все ясно и понятно: родная хата, свой колодец во дворе, трава, в которой прыгают кузнечики и копошатся маленькие утята. На другой — мгла, туман. Что будет, когда лопнет жила, по которой течет древняя кровь, когда затеряется нить, которую сучит колесо вечной прялки?.. Мало кто мог без сердечной боли вынести эту картину прощания.
А Павлушко́ Ляпуновский (его прозвали Жирным Карпом и, по-видимому, не зря: это прозвище подходит к нему как нельзя больше) далек от подобных стрессов. Судя по его внешнему виду, он принадлежит к тем, у кого толстая шкура, много жира под нею и железный желудок — у таких людей при любых обстоятельствах громче всего говорит чувство самосохранения. Жирный Карп не утратил ни спокойствия, ни аппетита. Вот уж целый час он не отпускает Людку, дочь кривой Марфы Лычачки, соблазняет ее то квартирой в самом центре гэсовского поселка — он, Павлушко́, третий в очереди («Такими, как я, не разбрасываются, таких ищут, ими дорожат»), коли был бы семейным, завтра же стал бы первым; то своим служебным положением — санитару (особой) приемной комиссии по переселению каждый поклонится, да еще кое-что в карман сунет: могу принять двор, а могу и в третий раз просьбу не услышать… Раньше он шоферил и, если б от высоты не кружилась голова, до сих пор возил бы бетон на шлюзы, хотя, грех жаловаться, и санитару платят хорошо. Врать не буду: был женат на литовке — этакая толстоногая рыжеволосая Изольда. Не захотела жить на Украине… Мелет Павлушко и не краснеет, а Людка слушает да верит.
Видно, не впервой Павлушку баки заливать, знай трещит, а сам бесцеремонно разглядывает девушку, точно покупать собрался, мысленно определяет ее возраст: лет двадцать шесть, ну, может, на год-два старше. «Упитанная девка, не первой молодости…»
— Вы надолго к нам? — полюбопытствовал Павлушко.
— Да нет, не то чтобы надолго, — неуверенно ответила Людка. — Нас сорвали со строительства, что в Кременчуге… бросили на прорыв. То пилим, то жжем деревья.
— Живете в палатках вместе с гэсовцами?
— У нас свое жилье есть — в Воинцах за Сулой старая хата.
— Ежели что не так — отдаю свою персональную палатку.
— Спасибо. А сами-то куда?
— Я родом мокловодовский, хотя, правда, жил тут мало. Может, знаете — Безродновка. Выселки на отшибе, но все равно мокловодовские. Где-то там и мое наследство — две трети хаты.