А первым движением Павлушковой души после разговора с Людой было — успеть бы искупаться засветло, пока не остыла вода в его любимой копанке. Именно туда он и пробирался, раздвигая сперва густую лепеху, а затем еще более густой ситняг, пока наконец не ступил в неглубокую воду, где дно было выстлано волокнистой травой. Здесь всегда прохладно и безветренно, и хорошо дремлется под вечернее убаюкивающее пение луговых птиц. Не лезут в голову никакие мысли, не мучит страх, как было в тот единственный раз, когда девчата из геодезии подговорили Павлушка искупаться в Суле, где сносит течение и где приходится выгребать изо всех сил. Да еще, того и гляди, сведет руки или цапнет за ногу сом-привидение, который живет где-то тут, в воронке, и, как поговаривают, нападает внезапно не только на купальщиков, но даже на детей, проходящих близко от воды в тот момент, когда его, сома-людоеда, терзает голод. С тех пор Павлушко не купается в Суле и вообще старается ничего не делать сгоряча. Совсем выкинул из головы мысль прятаться от сына…
Павлушку вспомнились покойные родители, однако это не испортило ему настроения и не повлияло на его желание искупаться, освежиться, чтобы легче дышалось коже. Ничто не отозвалось в его душе, не вызвало ни злой, ни доброй памяти о родителях, вообще о минувшем — Павлушко не любил того, что прошло. Какое ему дело до того, что было когда-то, до человеческих радостей или мук, до страданий, чьих-то насильственных смертей, если сам он здоров и сыт, а болеть душой за кого-либо не способен от природы. Он помнит, что его любили слепой любовью, лелеяли, не давали до самой армии, как говорится, ударить пальцем о палец. О матери санитар по переселению знал лишь то, что она перед всеми соседями чуть ли не каждый день хвасталась, «как ловко ест наш Павлушко». А мокловодовским парням только того и надо — засмеют до слез… Об отце своем, Ливоне, Павлушко помнил, что был он токовым в колхозе и люди его не хвалили, даже старались не попадаться ему на глаза, чтобы не сказал: «А пеня ваша растет…» Или: «Кто Павлушка пальцем, тронет — голову оторву».
А Павлушко тем временем шастал на лодке по лиманам, вытряхивал чужие сети или ятери. Подстерег слепенькую девушку Варю на тропинке во ржи и подставил ногу, чтобы та упала… Варина мать, Одарка, ходила жаловаться, и ее в тот год освободили от местного сельсоветского самообложения в двадцать рублей, и жалобщица на том помирилась…
Перед самой войной токовый Ливон (у него был хороший почерк, и он умел щелкать на счетах) подменял захворавшую секретаршу — так в его руках оказалась сельсоветская печать. Теперь он смелее распускал слухи о своем родном брате по матери, Юхиме, — дескать, Юхим не ляпуновского рода.
Припомнил Павлушко еще кое-какие свои выходки, когда был подростком и когда уже женился. Например, он выкрал у отца переселенческий акт, сфабриковал на себя доверенность и получил несколько тысяч рублей за родительский дом. Когда это сообщили Ливону, с ним случился припадок, после которого он уж не поднялся. А мать, узнав о внезапной смерти мужа, тронулась умом и пошла бродить по плавням на островах, пока совсем не пропала.
Но никакие воспоминания не могли испортить Павлушку настроение и повлиять на его желание искупаться, освежиться. Позевывая, лег он животом в нагретую солнцем купель. Павлушко выбрал эту илистую копанку потому, что воды в ней было не очень много — она не покрывала его довольно-таки жирную спину, на которой пестрело столько рыжих веснушек — хоть пересчитай! — сколько чешуек у карпа. Послеобеденное солнце ласково пригревало Павлушка, падая на него косыми лучами, навевало истому. И он, разомлев, зажмурился от наслаждения.
Вокруг стояла чуткая предвечерняя тишина. Все угомонилось, замерло, точно отдыхая от праведных трудов. Притихли травы и деревья, которыми столь обильны мокловодовские владения.
Сегодня Павлушку не лежалось так беззаботно, как всегда. Что-то заставляло его ворочаться с боку на бок, словно под ним была не мягкая постель из волокнистой травы, а кто-то насыпал в эту постель колючек. Вчера вечером ему передали с почты, которую на днях выселяют, целую дюжину перевязанных шпагатом конвертов. Адреса были надписаны детским почерком. На всех пометка «до востребования». Павлушко не очень вчитывался в содержание этих писем, однако и на него, видно, они произвели кое-какое впечатление. Если присмотреться, можно было заметить, что письма легко делятся на две группы: те, что опустили в ящик первыми, писал ребенок, остальные же, вплоть до самого последнего, сочинялись с помощью взрослого человека.