«Знаю, отец: вам нельзя ни вспоминать, ни переживать, но я хочу, чтобы вы не забыли совсем свой род и хоть что-нибудь узнали обо мне. Месяц назад, а может быть, и меньше, передумывая все случившееся здесь, в литовском местечке, где вы служили в армии, я дошел до того, что перестал разговаривать с матерью (у меня скоро совершеннолетие, отец). Должен же кто-то объяснить мне, что со мною происходит… С низким поклоном ваш сын Сергейко».
Павлушко прочитал подпись и расчувствовался. На глаза навернулись слезы.
А вот строки из другого письма:
«…И все же вы могли бы выкроить время и написать мне письмо. Написать что-нибудь, не имеющее отношения к вашей биографии, если вам неприятно вспоминать ее. Вчера мы с моей матерью Изольдой (вы так и не научились правильно произносить ее имя — не Зольга и не Зойма, отец), возвращаясь домой (я иногда встречаю ее с работы), проходили мимо того места, где когда-то был военный лагерь и где вы служили на кухне. И мать рассказала мне интересную подробность о вас. Когда вы с нею только завели знакомство, то продавали ее матери, то есть моей бабушке, пищевые отходы (по-нашему, помои) по рублю за ведро без доставки на дом: выставите в пролом (это место и теперь обнесено дощатой загородкой) и следите из укромного уголка, поджидаете мою мать с рублем (иногда этот рубль приходилось одалживать, ведь дед к тому времени уже умер, а мама Изольда была шестым ребенком. Заработать же на шестерых девочек и теперь нелегко). Потом, когда мама стала выходить к вам по вечерам, вы брали за ведро по девяносто копеек, причем, надо сказать, что и пищевые отходы (по-нашему, помои) заметно поредели (а деньги, мол, беру не я — солдаты с кухни). Прошло немного времени, и (не знаю уж, по какой причине) цена снизилась до восьмидесяти, затем до семидесяти пяти копеек, а ко дню свадьбы составляла всего полтинник… Это было в дни вашей ранней молодости. Как я себе представляю, вы тогда еще не вполне понимали, что любовь за помои не покупают: слишком несовместимые это вещи и большой грех. Потом вы очутились на какой-то более высокой «продовольственной должности» и торговали уже не пищевыми отходами, а чем-то, что лежало в тщательно зашитых бумажных мешках, и очень скоро оказались в другом лагере, далеко от наших мест… Тогда вы все письма к маме (они хранятся у нее в гардеробе, в нижнем ящике) начинали словами: «Любимая моя Зольга…» А затем, чтобы не отягощать себя заботами, скрылись от нас, отправились в Мокловоды под крыло собственных отца с матерью… Не сердитесь, если все это мамины наговоры. Ваш Сергейко».
Следующие письма были датированы с интервалом более чем в месяц.
«У меня иногда возникает такое чувство, будто я тяжело ранен и, истекая кровью, теряю сознание».
«Всю ночь до самого утра перед моими глазами стояло то место, где в Днепр впадает Сула».
«По здоровью я в военное училище прошел».
«Мать сегодня сказала: «Он такой добрый, твой отец, как у бабушки Биндокайте старый кот…» Отчего умерли мокловодовские дедушка и бабушка? Если б они жили, им еще только должно было бы исполниться по шестьдесят. Справьте поминки».
…У Павлушка кожа хоть и жирная, но чутко реагирует на тепло и холод: сразу почувствовал, что солнце опустилось низко, не греет и… очнулся. Что-то мерещилось ему в полудреме, что-то такое, чего и осмыслить-то невозможно. Словно какое-то незнакомое племя совершало свой ритуал — исполняло погребальный танец вокруг жертвы. А жертва эта — на длинной-предлинной веревке с петлей на шее. А веревка прикреплена к кругляку, похожему на колодезный коловорот. А коловорот все крутится и крутится. Веревка наматывается и наматывается. Еще несколько витков — и останутся только петля да шея…
К чему бы это? Какой хоть день-то нынче? Четверг? Глупый сон… Восстановил в памяти по порядку, что сегодня сделано. Принял три двора, магеровское кладбище… Под вечер неожиданно потянуло к той полнотелой девке (Людка? Любка?) — у Павлушка короткая память на людей, он их легко забывает. Да и об этом ли думать санитару? Его дело известное… Людка или Любка? Наверное, что-нибудь наобещал, как всегда. Чтобы поиграть девичьим сердцем… Ради удовольствия, скоропреходящего, кратковременного удовольствия. И искренне думал, что она не будет страдать…
Он вылез из копанки. Растер полотенцем грудь. Потом ноги, руки. Оделся. Постоял, словно прислушиваясь к себе. Нигде не болит, ничто его не радует, ничего не хочется.
…Дядько Тодось был хорошо знаком с отцом Павлушка, токовым Ливоном.
Тодось