Он так осунулся, что невозможно было узнать. Только глаза блестели, и при ходьбе тяжело дышал, будто конь, везущий поклажу. Может быть, там в городе, сразу и умер бы; хорошо, что перебрался в село. Здесь он жил в единении со всем живым — с водорослями и ряской, с роскошной, в расцвете сил липой, что уже не один год гудит за хатой густым своим сладким гудом, а летом, как обсядут ее пчелы, все листья на ней шевелятся; с лебедой — пусть свинячьим, противным, но сочным растением (гляди — поднялась выше завалинки, как ни выкашивай, не выведешь, не спровадишь от хаты); с голозадыми цыплятами, которые уже не помещаются под наседкой; с весенними лягушками и соловьями — слушаешь их концерты, слушаешь, будто позывные из твоей молодости; даже с тем удушливым аммиачным запахом лошадиного навоза — во-он лежит жаркой кучей, дожидается, пока всюду поспевающие молодицы не вывезут его еще по февральской метели в парники, расстелют под просеянную землю, а потом высадят новую рассаду и закроют ее стеклами: пусть притягивают солнечные лучи, пусть быстрее растут овощи…
Да, наверное, помер бы Тодось через неделю-другую, если б не жил на земле. А так на берегу реки, на утренних да вечерних росах, чьи звездочки, как цветы, рассыпаны в траве, среди кузнечиков, которые так и выскакивают из-под ног, когда идешь к корове… И постепенно пришел в себя человек, даже горбится меньше, дышит свободнее. Килинка — женщины посоветовали — обкладывала его свежим салом, да не помогло, только зря потратились. Вот сегодня пошла в Самуськов закут — может, там, у Сулы, нарвет травы целебной, вернее сказать, корешков этой травы. Настоит ее и будет натирать Тодосю его больную спину.
«Оттого, верно, и искривлена у него спина, — нередко сокрушается на людях Килина, — что берется Тодось за любую работу, трудится как вол». А когда они остаются вдвоем и его мучает бессонница, и он, примостившись на деревянном обрубке перед печкой, смотрит, как тлеют угли, как бушует пламя под челюстями, или если выдастся свободный вечер и они сядут на лавке близко-близко друг к другу, и, забыв обо всем, молчат и молчат, погрузившись в свои думы, — тогда она осторожно касается рук Тодося. Шепотом приговаривает что-то и как будто всхлипывает. Работал ты, дескать, так, точно у нас детей целая куча. А ведь ни к славе не рвался, ни заработков каких-то особенных не желал. Но хоть тебе кол на голове теши, а без работы не мог усидеть ни минуты. Уголь долбил — дни так и мелькали. Старался, не щадил себя до самого того жуткого дня…
Случилось с ним это еще в молодости, когда они с женой добывали уголь. Люди уезжали из сел на шахты, поехали и они: он жил раньше у Буга, она — у Сулы. И мир повидать хотелось, и заработать, чтобы одеться по-людски, не все же ходить в заплатах… А потолок в забое у Тодося не выдержал… Увидели под каской голову — так и обнаружили, раскидали камни. Из больницы вышел — еле держался на ногах. Хотел было руки на себя наложить, да перетерпела душа.
Бросила тогда Килина все на свете, пошла в мужской барак, увела Тодося с его новеньким костылем и — в свое село. Была у нее отцовская хатенка, отбила молотком дубовые палки, крест-накрест закрывавшие окна, вставила стекла, обмазала стены — все в подтеках были… Обложили они на зиму углы сухой листвой, соседка Одарка дала курицу на развод, да и зажили сызнова. Начали все сначала.
Теперь хоть и не такой Тодось, как был, половина от него осталась, а все-таки жив. Сидит съежившись в хлеву на скамейке, точно внимает чему-то; дремлет, раскачиваясь, слушает шум дождя. Едва-едва, как сквозь дрожащую сетку, различает мокрую стену своей хаты. Ее сечет дождь, стекает голубоватыми потоками в запруду из листьев. Видится Тодосю борона, которую они с Килиной насилу втащили на крышу, чтобы придавить солому, зато как теперь хорошо — не рвет солому ветер, не топырит. Еще надежнее было бы, кабы она была ржаная. И спускалась бы ниже, и прилегала плотнее.
Хлюпанье воды, льющейся с крыши, гасит мысли, размывает их, и возникают какие-то смутные картины, оставшиеся в памяти от того времени, которое давно кануло в прошлое. Картинки эти сплетаются с нынешней реальностью, делаются выразительными, объемными. К ним можно даже прикоснуться сердцем, и тогда оно, сердце, начинает щемить или тает в сладкой истоме, словно от радости…
Потоки дождя кромсали небо на бесконечно длинные полосы, творили из мокрых скользких линий движущиеся клетки. В клетках перемещались неясные силуэты, похожие на древесные стволы. Теснились, толкали один другого, падали, как на скользком льду. И взор не бежал, не гнался за ними — не поспевал: серая завеса небосклона заслоняла их…