Пусть удирают, Тодося это не волнует: хорошо, что пошел дождь, хоть и поздновато, после спаса, да все же хлынул, а потом еще и еще. Можно бы и сейчас сеять. А то сушь такая — не воткнешь в землю лопату. На той неделе копал под свеклу, так до влажной почвы добрался лишь на втором аршине. Пусть идет дождь хоть три дня — ничего, оживит землю, переломит сушь, прибьет пыль на дорогах, легче вздохнут и люди, и деревья, и рыбы, и ондатры, которые неведомо откуда пришли, неведомо когда населили болото. В былые времена, говорят, по этому руслу текла быстрая речка. Такая быстрая, что по берегам стояли водяные мельницы. Но выкорчевали лес, вспахали землю раз и другой. И сдвинулись берега. Дно стало илистым. Собираются теперь земснарядом чистить. Это чтобы речку оживить! Хоть бы ручеек для начала, а там дело пойдет. Звонко ударит в берег упругая волна… Заведется в реке быстрый судак или задумчивый карп… Прилетят утки, гуси, а может, и лебеди, поднимут шум, гам, зазвенит молодая жизнь. Откуда ни возьмись, появятся аисты, будут собираться на плавнях перед отлетом в теплые края… Смастерит Тодось новую лодку — и ну на самую середину реки…
Только уж не дождаться этого. Откуда взять прежнее здоровье? Что ни делай, а горб вот он — вздулся во всю спину, и никуда не денешься от своего увечья.
Сидел-сидел Тодось, устал от сидения, пытался собраться с мыслями, чтобы нащупать в прошлом какой-нибудь памятный счастливый миг, но мысли разбегались, точно чужие, не его, разлетались, как листья с прихваченной морозом акации. Так и не вспомнилось ничего. Только стеснило грудь, и не было больше мо́чи сидеть.
Видно, не переждать ему ненастье. Он высунулся за порог, огляделся. Сизая туча неподвижно стояла над селом, сея густой дождь. Но вдали все-таки светлело. В хате топилась печь — Килина развела огонь еще на рассвете, а сама пошла на Сулу за целебными травами. Так что Тодосю нынче выпало и доить, и варить, хлопотать и в хате и во дворе.
Прикрыв полою ведро с молоком, он вышел под дождь и как можно быстрее заковылял к хате.
На раскисшей земле остались следы его коротких пальцев и изуродованных пяток. Ногам было холодно, но ходить босым до самых заморозков посоветовал ему Левко Шередега. Кому-кому, а Левку поверишь: не молод, ноги здоровенные, а сносил он от силы одну пару самодельных сапог, сшитых еще в юности, да, может, две-три пары кирзовых — в войну. Как только земля оттает и до нового снега обуви не признает. На что уж в сорок третьем году осенью, когда объявили, что берут на войну, и в тот же день чуть свет послали на Днепр, — и то явился хоть и в кожушке, но босой. Не ждал, пока подберут сапоги, — как был, так и пошел.
А в былые годы, когда устраивали водокрестье, вырубая во льду на реке крест, Левко всегда соглашался первым прыгать в прорубь и после этой ледяной купели оставался мокрым на морозе, так что вмиг обмерзал, точно покрывался прозрачной чешуей. И ведь ни один зуб не выпал, даже не крошится.
Ручейки, хлюпая, перекатывались через пойму, заносили, смывали следы Тодося. Покружив вокруг вишни, с журчанием падали в глинище, где еще недавно люди брали глину для хат, а теперь ее там совсем не осталось, разве что в одном месте и очень глубоко. Кто не робкого десятка, тот пока копает, выделывает кирпичи для печей и плит. Если как следует вымесишь да не замочит дождь, такой кирпич получается — куда там казенному. Сложи из него печку — и греть будет славно, и не выгорать долго… А теперь глинище доверху залило водой, кто и захочет — не возьмет здесь глину до глубокой осени.
Тодось стянул с себя верхнюю одежду, стряхнул ее возле порога, развесил на рогачах, чтобы сохла. Опрометью бросился к плите — там что-то убегало из котелка, текло на раскаленное железо, шипело на всю хату. Это булькало в большом казане варево для свиньи. Пар поднимал жестяную крышку, тарахтел ею, пытаясь вырваться на волю. Какое-то время клубился под потолком и, не находя выхода, опускался книзу. Между провисшими балками мокрыми пузырьками нависла распаренная глина, вот-вот отстанет. Тодось влез на лавку, шагнул с нее на сундук, тот заскрипел под его тяжестью, завесил скатертью портрет в переднем углу — единственное украшение в хате, чтобы не потускнела фольга на рамке от иконы. Справившись с этим делом, вынул из посудного шкафчика полотняную цедилку и, процедив молоко, поставил кувшин в запечье; потом снял с плиты казан с вареными картофельными очистками и мелкой картошкой, посыпал варево сверху дертью (вчера возчики с фермы сбросили мешок у ворот, крикнув, что это, дескать, от Ливона). Накормить бы свинью, и, может, удастся хоть сидя подремать.