Тодось пригубил и, отставив рюмку подальше, что-то пробормотал, будто оправдываясь.
— Сколько раз приходилось с-слышать, — у Ливона уже заплетался язык, — непьющие говорят, что выпивка — великий грех, даже зло. А я так не думаю. — Он снова налил себе. — Грех, Тодось, это то, из-за чего человек пьет. А разве без рюмки дело сварганишь?.. Это Килинка паляницы пекла?
— А то кто же…
— Ну, она у тебя хорошо печет. Белые да мягкие, хоть губами ешь. Наверное, пшеницу мыли…
Ливон, очевидно, не знал поверья, что, если будешь отщипывать прямо от хлебины, появятся заусеницы; он ломал хлеб, давил в пальцах и, пропихнув кусок в рот, энергично размалывал его челюстями, как жерновами. Без приглашения опять и опять хлебал водку, как другие пьют горячий чай вприкуску. В промежутках дымил папиросой, с каждой минутой все больше пьянея. Голова его смутно виднелась в сизом дыму. Гладкое, даже распухшее лицо багрового цвета сейчас казалось неживым жирным овалом без глаз, без носа — расплывшееся пятно, да и только; лишь когда от окна падал свет, можно было различить отдельные черты.
Ливон продолжал что-то говорить, но теперь уже с большими паузами.
— Лей… То-дось. Лей, говорят тебе!.. Иначе я… Думаешь… не задушу? И не пикнешь… Я это дело знаю… — Волосатыми руками он притягивает к себе Тодося, закручивает на нем рубаху. — Ик… Одаркины цыплята… Слышишь? Ик… — шлепают слюнявые губы. — Одаркины цыплята полезли… в лук. В мой лук. А кому это интересно? Насучил я суровых ниток… втрое… Двадцать одну удочку сделал. Привязал крючки… наживил приманку… по зернышку вареной пшеницы. Потеха, скажу тебе… Разбросал вечером на Одаркиной меже… закрепил… То-то была потеха… Клюнет, проглотит — и капут. Проглотит — и капут. Наседка — то же самое…
У Тодося руки и ноги онемели, даже одеревенели. Он вдруг испугался цепких пальцев Ливона. Каждое его слово внушало страх, хотя он почти не понимал, о каких цыплятах идет речь. Когда у Ливона закрывались глаза, Тодось тихонько вставал, с поникшим видом ходил по хате, заглядывал сквозь конфорки в плиту, откуда все еще шла вонь от дотлевавшего брикета. Потом возвращался на свою табуретку и, сложив как на молитву руки, сидел пригорюнившись, прислушивался к себе, словно исследуя только что возникшую боль; а может быть, на него нападало судорожное оцепенение и он только и мог, что смотреть на портрет, висевший в переднем углу. По рассохшейся рамке сонно ползала залетевшая в хату оса. Доползет донизу — остановится, и как раз в самом пыльном уголке. Но вот, поколебавшись, она взлетела с фольги, прожужжала над головой умолкшего Ливона и села ему на руку, похожую на кусок сырого мяса. Почистила крылышки, перелетела через давно потухшую Ливонову папиросу, увидела тусклый прямоугольник света в окне, взлетела, ударилась о раму и съехала по ней на подоконник. Взлетала снова и снова. Падала, кружилась, пока не выбилась из сил. Еле ползая, наткнулась на капельку росы, опустила в нее хоботок и, усталая, притихла, выпивая эту капельку.
— Вот оно как… пан Тодось, — хрипло пробормотал Ливон и опять потянулся к кружке, но, по-видимому вспомнив что-то, остановился. Пошарил рукой за пазухой, вынул скомканную бумажку и небрежно бросил ее Тодосю: — Подпиши…
Тодось оторопело смотрел на набычившегося Ливона, хотел вымолвить слово, да не было голоса.
— Акт на списание! Подписывай! Дерть брал? К самому порогу привезли? Привезли…
— Но ведь тут сказано…
— Что сказано? Тебе — полпуда, ей — мешок… Ему — тонну… Им — по центнеру… Пиши! И молчи, глуха, меньше греха. Мне этой дерти не жалко, лишь бы по закону списывали…
— Но ведь…
— Ливона голыми руками не возьмешь. Пробовали! На собрании постановили и тому подобное… Что ж, разбейте горшок, разбейте! Все туда гадили — бейте! Вонь пойдет — ого-го! Ну что, подписал? Или нет? Чего дрожишь, как мокрая курица?.. Пиши. Еще привезут, олух горбатый… В библии сказано, что…
— …твою библию! — прорвало Тодося.
Ливон испуганно вытаращился на него и сразу смягчился.
— Слушай, Тодось, — сказал он, — я допью остатки, а ты… будь такой, как есть… Черт с тобой. Только подпиши. И никакой ты не дурак. Просто не лезешь на глаза — вот и все. Такое у нас, брат, заведение: сделал на копейку, а крику на рубль. Ливон Здоренко ондатровую шапку носит и не лысый! И будет носить… ондатровую! А ты ее хотя бы щупал? В ней, брат, в шапке той — жизнь, так-то, Тодось. Может, и ты бы носил, да не умеешь жить. Твое дело, конечно, только жизнь у нас коротка, и совесть твоя — скотине на подстилку, точно тебе говорю. Этой самой совестью давно уж никто голову себе не морочит. А ты пошел бы ко мне на то лето весовщиком? Что-нибудь где-нибудь… Спишем зерно как никудышное — глядишь, и не с пустыми руками домой вернемся… На твоем увечье хаты не построишь… Ну что глядишь на меня?