Тодось сидел у окна по пояс в солнечном свете, не прислушиваясь к Ливоновой болтовне. Спровадить бы его поскорее… Но как? Все, что было в бутылке, выдул… все сожрал. Даже пшенные блины… Килинке и поесть-то нечего будет.
Он встал, взял высохшие штаны, гулко выбил из них пыль, бросил на припечек. Опять сел к окну. Порожние тучи серыми табунами плыли над селом, плыли куда-то за Пивиху, за Днепр. Земля во дворе рябила зеркальными лужицами, в просохшей соломе под стрехой гомонили воробьи. Наседка стояла посреди двора и, как мать, настойчиво скликала к воротам своих детей — нашла дождевого червяка. Громко кудахтала, пока десяток клювиков не схватили его и не растащили в разные стороны, кто куда.
А вон, закатав штанины, побрел к лодке дед Шередега. Не иначе как собрался вытряхивать ятери.
Стоявшее уже высоко солнце мягко ломало лучи о мокрые ветви, наполняя чуть слышным звоном освеженный простор. Может быть, из-за этой ласковой погоды, а может, просто такая минута настала — только ожило в Тодосе что-то давнее-предавнее, что тлело, должно быть, на дне души… Плюнуть бы Ливону в лицо, выбежать из хаты и потопать босыми ногами далеко-далеко, чтобы только эхо вслед. Полететь вместе с чайками во-он туда, в луга, в травы, где звенит оселок о косу, где, точно подернутые туманом, притаились в листве ягоды ежевики, где воздух пронизан мельканием пчел и пением птиц… Да как вернешь молодые года… молодые года… Уж и не знаешь — были они, нет ли…
Тодось представил себя на минутку маленьким мальчиком. Улыбнулся этому воображаемому дитяти и… помрачнел. Ведь тот далекий мир, мир детства, обошелся с ним так жестоко — сгинул.
В голову полезли всякие глупости, о которых он и не хотел думать, которые были ему вовсе не нужны. С чего это? Ни ладу, ни складу… Печаль все больше давила ему на сердце, мысли мешались. Печаль переходила в злость, в ненависть. Тодось корил себя за свой слабый характер, которым пользуются злые люди, злился, что опять думает о Ливоне, а дать ему отпор не в силах.
Можно бы наплевать и на эти думы и на Ливона, да жаль Одарку, молчаливую, на диво терпеливую, уживчивую женщину, которая ни разу в жизни не изменила себе, не пожаловалась на судьбу, не захныкала… Работа для нее что воздух, работает — тем и жива. Тодосю она чужой человек: не односельчане, не родственники, даже не близкие соседи — через три хаты живет. Он и был-то во дворе у Одарки всего один раз, когда у нее собака взбесилась и она попросила застрелить ее…
Тодось чувствует, что не может сдержать гнев, сердце ноет от боли… Да, Ливон, как видно, из той бражки, которая не любит растрачивать силы за здорово живешь. Эти крючковатые пальцы… делали петли для одаркиных цыплят, до синяков мяли пышную Санькину грудь — недаром достался ей мешочек артельного ячменя. Такие, как Ливон, когда им выгодно, умеют владеть собой. При случае прикинется добряком, наговорит с три короба — тебя даже жалость проймет, а отвернулся — и смеется над тобой как над последним дуралеем. О, да он, Ливон… «Нет, нет, довольно с меня, довольно… Выкину, выкину эту жабу! Прибью, порешу его!»
Рука медленно тянется к приколу, стоящему рядом с кочергами, — летом к нему привязывали на берегу теленка. Ноги становятся тяжелыми, как колоды, но все-таки Тодось делает шаг, другой. Рука занесена над головой Ливона. Тодось примеривается, чтобы прямо по темени, чтобы одним махом… По лбу катятся капли пота, застревают в густых бровях. Пот заливает глаза. Он густой, как масло, все тело Тодося в поту… И вдруг он слабеет, разжимаются пальцы, прикол глухо стукает об пол. Лицо белое как мел. В глазах туман, Тодось ничего не видит, словно лишился зрачков… Он понимает, что испугался самого себя, а начать все сызнова не может… Нет, не сейчас, не сейчас, в другой раз… И не в хате.
Он тихо проковылял в сени. Потыкался по двору. Огляделся по сторонам — не притаился ли кто под окном? Нет, никаких следов. Нигде ни души. Грустно стоят без листвы деревья на яркой своей подстилке. Растопырили ветки, подняли их к небу — творят горькую молитву. Весь в ямках, точно изрытый оспой, опустевший огород. В утомленном саду слышится проникновенный писк какой-то осенней пичужки. Огромная тяжесть свалилась с души, и Тодось увидел, что жизнь продолжается в знакомом ритме: по грязной дороге бредут чьи-то гуси, куры в десятый раз перебирают кучу навоза и сора. Вдали из-за соснового бора показалась фигура женщины. Может быть, Килинка? Тодосю очень не хотелось, чтобы жена узнала, что он выпивал с Ливоном. Он повернул голову и краем глаза заметил, что Ливон с разгона шуганул в дерезу на тропинку, которая вела к мельнице. Тодось ходил, непонятно зачем разглядывал все, что попадалось на глаза, — будто видел впервые; пожимал плечами, останавливался и снова кружил по двору.