Вы этого не записывайте: оно для сердца вредно… Лучше послушайте, какая однажды смешная история вышла… Это еще при единоличном хозяйстве было, как раз перед колхозами. Павлу Пановице нет никакого интереса врать, так что не сомневайтесь — все как есть святая правда, хотя произошло это без меня, я на мену ездил, далеко, в Ромодан, — в тот год худо было с хлебом.
Жили мы с Павлом Пановицей, как и ныне, по соседству, у болота. И завелись у Павла в хате крысы. Ночью по лавкам, по столу шмыгают, в помойном ведре булькают, а днем куда-то прячутся. Посоветовали люди сходить к одной женщине, жила она одна-одинешенька в брошенной хате, а сама родом с Гуцульщины. Кланялись ей, кланялись — только на третий раз пришла эта ворожея или, может, заклинательница. Пришла и спрашивает у Павла Пановицы: «У тебя враги есть?» Павло не знает, что и отвечать: конечно, есть, как у всякого. «Но этакой напасти и врагу не пожелаю — сделай милость, выведи из хаты нечисть. Изо всего села выведи…» «Ладно, — говорит, — давай тогда полотно, да не пожалей двух кусков свежего сала и двух домашних паляниц». Дал ей Павло все, что просила, взяла заклинательница свою добычу и была такова… Проходит неделя, другая… Над Павлом смеются. Вот раз идет он в субботу на рассвете (это уж третья неделя на исходе), идет из Михневки вдоль болота домой, вдруг слышит — хлюп да хлюп. Что такое? Может, беда какая? Смотрит — нету нигде деда Семки, который, знаете, вечно чуть свет на болоте сидит… Получше пригляделся… а в болоте тучами крысы. Переждал Павло (побоялся переходить им дорогу), посмотрел последней вслед, и жутко ему стало… С того дня в селе ни одной крысы. Даже из болота куда-то все подевались.
Я-то, учитель, в заклинания не верю: уж на что лучше, если бы свистом, как та женщина с Гуцульщины, можно было всякую нечисть выводить!.. Но Павло Пановица христом-богом клянется, что все это правда, было такое при единоличном хозяйстве…
Дмитро не впервые внезапно умолкает — на этот раз, чтобы прожевать хлеб, заесть им «луковую горечь» микстуры. Прожевав, опять рассуждает, но совсем о другом:
— Если о ворожее чепуху мелют, а вы из деликатности не хотите об этом говорить, то не мешайте мне похвалить ваши, учитель, добродетели. Вы такой же добрый человек, как моя Мария. Иначе давно прервали бы мою глупую болтовню, я и сам ей не рад, да вот беда — без нее мне жизнь не в радость… У нас на хуторе меня слушают только моя Мария да сосед Павло Пановица. Мария со всеми соседями ладит, всем готова услужить…
Сняла с чердака закинутую было туда прялку, гребень, днище, гребенку и уже напряла урывками два или три куска пряжи. А пряжа-то до того ровная — не отличишь от фабричной…
Не вставайте, не утруждайтесь, учитель: врачиха не велела. Я сам переменю воду, эту мало-помалу выплесну за порог, а кружкой потеплее налью… У силача Белоуса, который из Вишенек, что рядом с Пелеховщиной, — слышали о таких хуторах?.. Ну да, их три брата, двое пишут для людей музыку, а тот, что жил в Вишеньках, тот самый, который в Америке поборол на сцене, на глазах оторопевшей толпы, какую-то железную электрическую машину, похожую на человека, — вот у него, говорит Павло Пановица, было двустороннее сердце. Вам бы такое, учитель…
Напишите Тодосику, что мы с матерью живы-здоровы, чего и всем желаем. Пусть он этим летом обязательно приедет домой и привезет мне дорогих лекарств… Сплю я хорошо. Снов у меня теперь не бывает. Могу, как сурок, проспать всю ночь на одном боку или на спине, и никакие сны не снятся.
На этом Дмитро прервал свои рассуждения: как отрезал — тотчас уснул. Учитель даже приподнялся на локте. Вопросительно смотрел на толстые губы Дмитра, которые вот только что шевелились, удивительно просто облекая в слова совсем непростые мысли, и вдруг замерли. Учитель перевел взгляд на мощную казацкую шею Дмитра, посмотрел на его седую голову с затянувшейся раной, на неподвижное могучее тело, занимавшее целиком всю больничную деревянную койку, — точно вымолоченный сноп лежал…