Телега, тяжело поскрипывая на колдобинах, едва катилась, однако Веремей, всегда такой горячий в работе, на этот раз не подгонял Чумаков, дал им полную волю, не подстегивал кнутом, не кричал «цоб-цабе». Не кричал, даже когда пристяжной норовил по привычке ухватить лакомый куст на обочине. Веремей знал: волы сами придут куда надо и остановятся именно там, где на кольях сушатся цедилки, подойники, выстиранные девичьи халаты.
— А Лядовский велит сдать их в заготскот, слышишь, Христя? — наконец молвил слово Веремей. — Получили мы, дескать, молоковоз, зачем же волов даром кормить? Васько мой принимает машину, а их, значит, — в заготскот, слышишь, Христя? Говорю тебе, Баглай такого не допустил бы… В сорок первом эти волы были маленькими бычками — тощие, смотреть страшно. Даже Баглай махнул было на них рукой, а ведь перед тем вытащил обоих из топкого лимана — чуть не подохли там. Вода, помню, тогда уже льдом подернулась. Обмыл им бока, ноги. Обложил сеном, чтобы согрелись… Мол, выживут — будет еще двое быков, приблудных, а нет — так нет… На третий день подали голос, попробовали встать на ноги… Нет, Баглай такого не допустил бы, чтобы этих волов — в заготскот… Ну сколько они съедят, небось не обеднеем. Верно я говорю, а, Христя?
Христя не поддерживала беседы, как ни старался, как ни поощрял ее Веремей, то бросая на нее красноречивые взгляды, то делая многозначительные паузы, которые она, если б пожелала, могла бы заполнить разговором. Невестка Веремея как зачарованная смотрела в реку на пушистые белесые облака. По этим облакам стелилась дорога, которая могла бы привести ее к Федору. Христя оживляла в памяти лучшие минуты, пережитые ею рядом с ним в те далекие дни.
Христя, конечно, видела, что над самой кромкой обрыва повисла уже порыжевшая игольчатая лебеда с красноватыми стеблями, видела, что к берегу приткнулась ободранным боком разбитая лодка: говорят, она совсем недавно, на прошлой неделе, вынырнула из-под коряг на глазах у удивленных сгребщиков, а ведь пробыла там с осенней переправы сорок третьего. Санько Машталир будто бы признал эту лодку своей, но все равно теперь к ней паломничество, идут стар и млад. Все видела Христя, однако ничто надолго не привлекало ее рассеянного внимания, ничто не поражало ее воображения. Она не дожидалась того момента, когда ей надоест видеть игольчатую лебеду с обильной зеленовато-желтой бахромой из кашки, или всплывшую лодку, или даже прелестную сизую голубизну утренней отавы, — в самую драгоценную, самую отрадную минуту взор ее невольно обращался на другое; наверное, это нужно было для того, чтобы ей хотелось снова и снова и еще сто раз видеть и вспоминать все окружающее и чтобы виденное ею в данный краткий миг, упаси бог, не размывало той щемящей сердце картины, которая рисовалась ей всю дорогу. Владевшая ею навязчивая мысль не давала покоя, заставляла углубляться в воспоминания, уводила в прошлое, и Христя, нынешняя, такая, как сейчас, видела себя молодой, необыкновенно привлекательной женщиной, которой не покорился в любви лишь один-единственный человек — Федор. Во всяком случае, так ей казалось.
«Самые вкусные плоды те, которых уже нет». Спасибо философу, так точно сформулировавшему свою мысль. Однако Христе его мудрость неведома. Сенека для нее никто. А Федор… Но и о нем сейчас некогда думать: нужно следить за показателями молокомера, набирать молоко в пробирку, чтобы определить жирность, нужно записывать, чей удой, сколько его, и, сравнив сегодняшние данные со вчерашними, сказать каждой доярке, увеличился он или уменьшился: так диктует соцсоревнование.
Веремей не распрягал Чумаков, стоял наготове. Ждал, когда кончится дойка, прислушиваясь к шуткам доярок и новостям, которые они рассказывали.
Прошлой ночью перепуганная волками скотина повалила не то ворота, не то дощатую загородку и чуть не искалечила Хтодору Баглай, когда она, прижавшись к этой самой загородке, хотела спиной удержать натиск осатаневших коров. И если бы, говорят, не дочка кривой Марфы — Люда да не интурист Нименко (это Люда его позвала), нашла бы Хтодора ночью свою смерть.
— А Станиславу, дочь недавно умершего Свирида Пищаного, все-таки судили. Во-он ее группа коров. Не вышла нынче на работу Станислава. «Да пусть они у вас все передохнут — какого я стыда набралась», — вчера вечером сказала она на товарищеском суде. Сто пар глаз смотрели на нее, зал возмущался, шумел, бушевал, а она стояла перед людьми как каменная, не пошевелила рукой, не произнесла больше ни словечка. Будто воды в рот набрала. С тем и из клуба вышла, одна пошла домой.