— Вы ко мне, учитель?
— Если позволите… — ответил он, обрадовавшись случаю поговорить с этой славной, просто чудесной, как ему казалось, женщиной.
Станислава перестала плакать, и это было как раз вовремя, потому что из-за хаты опрометью выбежала кумушка-соседка. Что-то шепнув Станиславе и лукаво, словно бы из-за тына, взглянув на учителя, исчезла…
Они стояли под зеленым шатром из дикого винограда, тянувшегося высоко вверх и расползавшегося по соломенной крыше. Стояли и молчали. Потом Станислава села на завалинку, а он, с ее разрешения, — прямо на чистый кудрявый спорыш. Молчать было неловко. Но о чем говорить? Упоминать о школе Дмитро Максимович после вчерашнего не решался. Разглядывая ласточкино гнездо, мастерски слепленное из клейкой земли, он пытался вспомнить, кто ему говорил, что эта щебетунья птица приносит людям надежду, которая всегда сбывается. И еще — что ласточка не гнездится там, где живут злые люди.
Дмитро Максимович любовался крупными каплями росы, повисшими на листе только что политого калуфера. Станислава, стыдясь самой себя, осторожно переводила дыхание, не зная, куда деть свои тяжелые красные руки, как остановить дрожь в огрубевших, но красивых пальцах. Казалось, ее взор ловит лёт вечернего шмеля, который лениво кружит над цветником, и она всем существом вбирает в себя чудную энергию звуков, создаваемую трепетанием его крылышек. Учитель невольно переводил взгляд со шмеля на странно сосредоточенное лицо Станиславы. Заметил в ее роскошной косе выцветшую, будто присыпанную солью прядь и почему-то не удивился, наоборот: думал найти во внешности молодой женщины еще что-нибудь несоответствующее ее безукоризненной красоте, но не нашел. Мысли сновали, беспорядочно лепились одна к другой, чтобы тут же рассыпаться подобно маковым зернышкам, которые ни собрать, ни поднять. Он пытался вспомнить читанное недавно, а быть может, сам догадывался: женщины робки и застенчивы, они всегда что-то таят в себе. Или тоску ожидания, или… любовный пламень. Тайная страсть сильнее явной — это известно всем, кто ее испытал. И Станислава что-то таит в себе, подавляет. Что-то тяжелое, как сомнения. Мучительное, как неуверенность.
Учитель заговорил было о какой-то книге, но с первых слов понял: Станиславу книги не интересуют. И не только сегодня: много лет она к ним равнодушна. Сама в том призналась. Заоблачные полеты, искусственные спутники — не ее радость. Международные события — не ее печаль. Ей о своей беде рассказать хочется. О своей неудавшейся любви поведать. Откровенно говоря, мы почему-то не считаем это настоящим горем, которое может смять человека, опустошить надолго, если не навсегда. Оскорбленная любовь отнимает веру в человеческую доброту, рождает мысли о всеобщей подлости — в одиночестве с ними трудно бороться. Ну и пусть Станислава разучилась надеяться… Пусть как знает, если пренебрегла девичьей честью, если любовь затуманила ей сознание, если жизнь загнала ее в глухой угол… Пусть она теперь еще и воровка, которая плодит байстрюков… Лишь бы исправно ходила на работу!
Как-то осенью, когда вывозили свеклу, к Станиславе, а она была тогда звеньевой, попросился на квартиру командированный шофер, молодой темно-русый парень. Смело вошел в хату, небрежным движением поставил на пол баян и потребовал теплой воды умыться.
Ужинали с вином. Иван много говорил. Особенно о себе:
— К водке особого влечения не имею, зарабатываю — дай бог каждому, вот сберкнижка. Готов хоть нынче жениться. Вдвоем, дескать, и в шлее легче…
Эта поспешность насторожила Станиславу. Почувствовав в словах шофера недоброе хвастовство, она отказала ему.
— Цену набиваешь? Хвалю. Цену себе всякий должен знать… Но ваш товар знаешь какой? Ежели немного перестоит, никому не нужен…
Не поблагодарив за ужин, он ушел в отведенную ему комнату.
Утром проснулись одновременно. Станислава хлопотала возле печки, Иван плескался у рукомойника. Попросил полотенце, чтобы вытереться. Подавая полотенце, Станислава заметила на его руках татуировку: голые женщины, разлегшиеся в соблазнительных позах.
Позавтракали за одним столом. Потом возили свеклу из ее звена… А на третий вечер их вместе видели у клуба. Домой возвращались над рекой. Катались на лодке. Сидели, взявшись за руки.
— Ты правда меня любишь?
— Больше всех на свете, — отвечал он, целуя ее.
— Я почему-то боюсь тебя любить…
Целая буря чувств поднимается в душе Станиславы. Иван касается губами ее жаркой щеки и ощущает соленый привкус слез. Тает от нежности впервые испытавшее любовь сердце девушки. Как слепые тычутся мысли. Она уже не видит щербатой луны, которая золотой копной вынырнула из-под земли и сразу заблудилась в облаках, — видит только его глаза.