Несколько позднее Успенский вновь возвращается к Пушкинской речи Достоевского в связи с нападками на нее реакционного публициста К. Н. Леонтьева, который в статье "О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике" ("Варшавский дневник", 1880; N 162, 169, 173 от 29 июля, 7 и 12 августа; ЛН, 1934, N 15, стр… 144–147): противопоставляет столь нашумевшей, по его словам, речи Достоевского "менее прославленную", "благородно-смиренную" (выражение Леонтьева) речь К. П. Победоносцева, произнесенную "почти в одно время" в Ярославской епархии на выпуске в училище для дочерей церковнослужителей. В 1882 году в брошюре "Наши новые христиане" Леонтьев, сближая этико-религиозные воззрения Толстого и Достоевского, обвиняет их в ереси за использование христианского учения как проповеди любви к ближнему, "всеобщего братства народов" и, всемирной "гармонии".
В очерке в "Ожидании лучшего" (1883) Г. Успенский выступает против К. Леонтьева в защиту Достоевского. Не будучи толстовцем, относясь к Достоевскому как к "безумному, страстному проповеднику суровой аскетической морали" (В. М. Михеев, О Глебе Ивановиче Успенском. — "Народное благо", 1902, N 11, 12) и сознавая утопичность идеи христианской любви как панацеи от социальных бед, Успенский тем не менее проводит резкую грань между нравственными идеалами Достоевского и Толстого, с одной стороны, и лицемерно-охранительными установками реакционеров типа Леонтьева, с другой.
ПРАЗДНИК ПУШКИНА
(Письма из Москвы — июнь 1880)
…Вчера, 8-го июня, музыкально-литературным вечером в залах Благородного собрания окончились четырехдневные торжества в честь открытия памятника Пушкину [1], и сегодня же мне бы хотелось передать вынесенные впечатления. Следовало бы, минуя все ненужное и не идущее к делу, прямо начать речь о том, что осталось от этих торжеств самого существенного, ценного, достойного памяти, но именно "свежесть-то впечатлений" торжества, которое только вчера окончилось, и не позволяет сделать этого так, как бы хотелось. Существенное и ценное пока еще тонет в шуме и громе ораторских речей, бряцании лир, в звуках музыки, в треске бесчисленных аплодисментов, в беспрестанных криках "браво" и "ура", в звоне ножей, вилок, стаканов и рюмок, в чмоканье поцелуев — все это вместе сильно мешает сосредоточиться на нравственном значении минувшего торжества. "Нечто сербское" — определяют "Современные известия" общий "облик" миновавшего торжества, и как, по-видимому, ни нелепо это уподобление, но оно все-таки недаром сорвалось с пера г-на Гилярова-Платонова [2] <…>
В течение двух с половиною суток никто почти (за исключением И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского) не сочел возможным выяснить идеалы и заботы, волновавшие умную голову Пушкина, при помощи равнозначащих забот, присущих настоящей минуте; никто не воскресил их среди теперешней действительности, а это-то, как увидим ниже, и было бы самым действительным средством к выяснению всей обширности значения Пушкина. Напротив, руководствуясь в характеристике его личности и дарования фактами, исключительно относившимися к его времени, господа ораторы, при всем своем рвении, и то только едва-едва, сумели выяснить Пушкина в прошлом, отдалили это значение в глубь прошлого, поставили его вне последующих и настоящих течений русской жизни и мысли. Привязанные, точно веревкой, к великому имени Пушкина, они сумели-таки поутомить внимание слушателей, под конец торжеств начавших даже чувствовать некоторую оскомину от ежемгновенного повторения "Пушкин", "Пушкина", "Пушкину"!.. И чего-чего только не говорилось о нем! Он сказочный богатырь, Илья-Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей-разбойник! Он летает на ковре-самолете, носится из конца в конец, из Петербурга в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкин — это возбуждение русской музы, это незапечатленный ключ, Пушкин слышит дальний отзыв друга, бред цыганки, песню Грузии, крик орла, заунывный ропот океана. Пушкина честят и славят всяк народ и всяк язык, но мы, русские, юнейшие из народов, мы, узнавшие себя в первый раз в его творениях, мы приветствуем Пушкина как предтечу тех чудес, которые, может быть, нам "суждено явить" [3]. В течение двух с половиной суток, почти без перерыва, публика слушала такие и подобные уверения в гениальности, многосторонности, широте, теплоте и других бесчисленных качествах этого гениального человека и его огромного дарования. Хлопали, хлопали, наконец стали уже чувствовать утомление, когда на выручку явились сначала И. С. Тургенев, а за ним и Достоевский.
1
Стр. 336. Первоначально чествование памяти Пушкина было приурочено ко дню его рождения и назначено на 26 мая 1880 года, но было отложено из-за смерти императрицы. Торжества возглавлялись Обществом любителей российской словесности и продолжались четыре дня: 5 июня 1880 года в зале московской думы состоялся прием депутаций комитетом по сооружению памятника и доклад Я. К. Грота; 6 июня в Москве на Тверской площади произошла церемония открытия памятника, день закончился литературно-музыкальным вечером в зале Благородного собрания (нынешний Колонный зал Дома Союзов); 7 июня в том же зале состоялось первое публичное заседание с чтением речей, 8 июня — заключительное заседание, на котором и выступал Достоевский. Праздник завершился большим литературно-музыкальным вечером.
2
Стр. 336. В конце 70-х годов, в период сербской войны, на страницах газеты "Современные известия" печатались воззвания и статьи панславистского характера. В передовой статье в N 154 за 1880 год Гиляров-Платонов в хвалебном тоне писал о "сербском" характере Пушкинских празднеств. Успенский придает этому выражению иронический смысл.
3
Стр. 337. Успенский дает пародийное изложение речи славянофила Н. А. Чаева, который, рассказывая о пребывании Пушкина в Молдавии и Бессарабии, прибегнул к такому сравнению: "…и вот он с Байроном в походном мешке, в красной рубахе и поярковой шляпе летит на почтовых, — что сказочный Бова на самолете-ковре, в тридесятое царство, на море-океан, в Кишинев, в Одессу, — словом, туда, где русского духа видом не видать и слыхом не слыхать" (Венок, 285).