А всю остальную муру обычную – чего зря хотеть? В заднице сидеть, на рынке торговать – на это желания не нужны. Это, как отравленный воздух, – не хочешь, а дышишь.
Еще хорошо, ей в армию не идти, тогда предки точно покоя бы не дали, а так, говорят, осмотрись, продумай, выбери.
И вот лето в разгаре, июль, а Валька, так ничего не желающая по мелочам, идет поутру в ларек за йогуртом. Проникает из квартиры на лестничную клетку, балансирует на своих двенадцатисантиметровых каблуках (один чуть короче другого, из-за этого сложности) и думает, как же ей все остозвездело. И почему это во всем городе в подъездах разит ссаньем? А запах – это такая штука: вдохнешь, и фиг знает, что там в тебе изнутри поселится. Вот Валька, стараясь не хромать и не дышать, злобно вспоминает, что где-то слышала (или читала), что сто лет назад, до революции, что ли, у нас в стране в подъездах нормальных жилых домов не ссали-не срали. Народ вроде тот же жил, язык-то остался? А чего же так все изменилось? Порода новая вывелась? Такие люди-птицы: ссутся на лету, не удержать. Может, правда, чего у людей с мочевыми пузырями от новых условий сделалось? Или так: жили прежде разные породы людей. Те, которые на голову не больные и с нормальным обонянием, те в подъездах не гадили. А тех, кто больной и способен нагадить, тех было сразу видно: они сильно отличались от здоровых. Так вот больных в подъезды не пускали. Они жили по-своему и копили злобу на нормальных. И когда достаточно накопили, начался легендарный октябрь 1917 года. Нормальные боролись за свои подъезды, как могли, но у ссучих сил было больше из-за запасов злобы и привычки размножаться в антисанитарных условиях. Они и победили. Всех нормальных вытравили и теперь живут повсеместно. И даже те из них, кто стали сейчас богатыми, все равно не стали нормальными. Способны на любую грязь и словами, и делом.
Тут Валька вырвалась на свежий утренний воздух и зашагала в арку, привычно прихрамывая на своих итальянских от-кутюрах. Она так распалилась из-за подъездной вонищи (в арке, кстати, тоже воняло), что подумала на родителей: «А они-то сами кто? И чего они меня только родили? Видели же, какое все вокруг говно. И дитя свое не пожалели! Жить заставили. Мне бы в дальние страны. Где солнце, море, водопады, цветы… А так… Чего ваще жить-то?»
И в тот же самый момент (а она уже практически вышла из арки на яркий свет, и до ларька оставалось два шага) что-то сзади загрохотало, завизжало, тюкнуло ее в спину, она блямкнулась со своих ходуль ничком на асфальт, и наступила тьма и тишина. Полное ничто.
Мы сейчас, главное, не должны и мысли допускать, что там, где исполняются желания, решили прислушаться к последнему Валькиному восклицанию. Кто всерьез хочет покинуть этот мир в 17 лет? И речи быть не может.
А произошло следующее. Во дворе Валькиного дома стоял частный замок. Раньше, в жуткие совковые времена, это был детский садик, в который водили и упирающуюся Вальку. Вот этот дом детской скорби и забрал себе в пользование богатый гражданин новой России. Вяло протестующим гражданам объяснили, что детей в микрорайоне все равно так мало, что на детсад не наберешь (это была правда). В садике произошла ускоренная перестройка, и узнать его было нельзя. Прежним оставалось только большущее дерево, торчащее кроной из-за трехметрового забора.
Так вот, Вальку, не по ее желанию, хотя и не случайно, шибануло джипом «Чероки». Вел машину вконец запутавшийся в жизни богатый человек из бывшего детского дошкольного учреждения. Он в тот момент как раз был зол на весь мир, потому что деньги были, дома были, всякое то да се было, а желаний у него никаких не было. Он выехал утром то ли по делам, то ли от нечего делать с мыслью, что как все надоело, и куда ни кинь, все клин, и все есть, а все мало, и когда конец этому бездуховному существованию придет, непонятно. Он злобно шуганул бомжа, протянувшего было сине-черную руку к открытому окну за рубликом «на хлеб».
Богатый человек тут же прокричал отпугивающее заклинание-посыл к матери-фатери и «на…уй, на…уй, на…уй». Он немедленно закрыл окно и дал по газам. За всеми этими хлопотами Валька была замечена слишком поздно. Хорошо еще, у джипа «Чероки» такие замечательные тормоза.
И через мгновение богатый человек уже стоял над опрокинутым лицом вниз Валькиным телом и не знал, чего теперь делать. А счет шел на секунды. Нет, в другой ситуации он бы, конечно, уехал с концами. А тут он наполовину в арке еще, эту, упавшую, не объедешь, а по трупу ехать страшно. К тому же люди собрались, и всех не посшибаешь. А бомж (это был местный подвальный бомж, многолетний, всех детей знавший по именам) уже позвонил в домофон Валькиным родителям и просипел страшную весть, чтоб спускались немедля за дочкой. И через секунду родители слетелись к джипу. Мать ревела над Валькой, а отец держал обмякшего гада за лацканы пиджака. «Скорую»! Она живая! Дышит!» – стала кричать вдруг несчастная мать. А гад, трясясь, принялся умолять: «Не надо «Скорую», поедем со мной, я быстрей домчу». Он в два счета разложил кресло, уложил Вальку, родителей запихнул, и через пару минут они подкатили к приемному покою.