Мы сидели на кухне и молча пили водку. Спас футбол. Нет, не тот, дворовый, с песком на зубах и ссадинами на коленях, а нынешний, что на экранах телевизоров. Тут Слон поднял хобот и затрубил, будто хотел отыграться: фамилии игроков, продажное судейство, названия зарубежных клубов пережевывались железными зубами, как гамбургеры; травмы ведущих игроков (он сокрушенно покивал ушами), жеребьевки, Ван Бастен, Кантона, Марадона, имена, фразы, слепленные из пивных разговоров. Короче, футбол без границ. Раскрасневшись, он кромсал это месиво стальными бивнями: очки, игры дома и на выезде, трансферты, гонорары звезд… Не закрывая рта, налил себе еще водки. Застигнутый врасплох, я вяло поддержал тему, но незаметно втянулся, зажег верхний свет и смотался на угол улицы за второй бутылкой к бабкам-спекулянткам (действовал горбачевский сухой закон).
Говорили всю ночь — до хрипоты и головной боли, соседи в стенку то и дело стучали. Кажется, заключили пари: «Милан» или «Глазго Рейнджерс»? Или «Барселона»? Ставка — бутылка коньяка. Под утро не могли вспомнить, о чем был разговор, но про футбол — точно. Было решено, как только откроется почта, отбить телеграмму. Кажется, Марадоне. На том и расстались. С объятиями и футбольным гимном: он, естественно, подражал трубе, я — ударным инструментам. В стенку снова стучали.
Потом я уехал в командировку на неделю, а еще через день в переполненном автобусе услышал от седого друга детства, что вынос тела Сергея Леонидовича завтра в два часа, улица Коммунистическая, дом такой-то, вход со двора. Кто такой Сергей Леонидович? Его еще Слоном дразнили, ну, такой, помнишь?.. Приятель огляделся, — давили со всех сторон, — и приставил растопыренные, в сизых наколках, ладони к голове. К голове доктора каких-то наук. А если между нами, мальчиками, приятель понизил голос, — дверь взломали на третьи сутки, страшно выла в квартире собака. «Нет, ты подумай, а! — брызгал слюной друг детства. — И все из-за бабы!.. А ты не знал? От него же жена ушла, уже полгода как…»
Я сошел на остановке «Стрелка»: стало трудно дышать. Женщины его не любили, это верно. И, возможно, обзывали Слоном: город у нас маленький. Ну ладно, ладно, успокаивал я себя. Слон перед смертью хоть наговорился всласть, пусть о футболе, хотя ему было глубоко на него начхать; и я теперь вспоминаю его с грустью, стыдом, нежностью и благодарностью: он дал мне надежду, что я не последняя сволочь на этом свете, хотя это так и есть; все-таки я не захлопнул дверь перед его носом, когда ему было ни плохо, ни хорошо, а очень одиноко; и пусть та фантастическая ночь в охваченной сигаретным дымом и алкогольно-футбольными парами кухне будет слабым искуплением моей лжи — ведь это я, я, последняя сволочь, первым обозвал его Слоном, да еще приставил к своей глупой башке ладошки и помахал ими, а он заплакал и побежал за дощатые кладовки, провожаемый смехом и улюлюканьем дворовой шпаны.
…Говорят, чтобы умереть, слон покидает стадо и уходит в глубь саванны, но ушастые собратья, задрав хоботы, с ревом провожают его до места и до последнего часа стоят рядом, топчутся, вздымают пыль, наивно пытаясь поставить его своими хоботами на ноги.
Но человек слаб и мал, и до слона ему расти и расти.