Вышло так, что мы здорово поладили с Ангелом. Он часто заходил и как-то принёс мне радио. И теперь я не только спал, гулял, отпускал книги на волю, но и слушал сводки погоды, которая не менялась. И ещё про альмукантарат, шпангоуты, футшток, лаглинь, про сулой и льяло.
Я спросил у Ангела, за что он не любит Кешу Вирсавина. Он ответил, что Кеша — светский прихлебатель и лжец. Но он же не из корысти. Тем глупее. Но он же хочет как лучше. Тем опаснее. Ангел, а ведь вы были с ним друзьями? Ангел смолкает.
В другой комнате детский голос читает. Слышно, как он разбирает слова, сбивается, начинает снова. Я подхожу к двери, берусь за ручку, приоткрываю… Как можно читать в такой темноте?
…наедине с собой…
Узнай себя в далёком ветре, волне, сухом цветке. Душа вечно умирает и не-уста-нно рож… рождает… рождает-ся. Чувствуешь, как пахнет вечность? как бесконечность преломляется через хрусталик глаза? как сознание затягивается в перспективу отражений?…
Ни один ребёнок, кроме Анжелки, не смог бы читать этого. Я открыл дверь. Пусто. Анжелкин голос продолжает из следующей комнаты. Уже не сбиваясь:
Восприятие — это огранка реальности.
Где-то в глубине тебя спит солнце, которое вдруг сверкнёт на грани между живым и вечным, и ты прозреешь, чтобы в единый миг увидеть всё, понять, принять, стать всем…
Я открыл дверь: Анжелка!
Тёмная комната пуста.
И всё будет тобой, — предрёк голос за следующей дверью.
Я вошёл. Возле стола, при свете керосиновой лампы, в высоком жёстком кресле спал Ангел, держа перед собой развёрнутую газету.
Мы неразлучны с моим Ангелом. На гóре Нинет и всему сумеречному Городу — два бесшабашных смутьяна. Вот Ангел прижимает палец к губам и разыгрывает пантомиму, как мы с ним подходим на цыпочках к двери, неслышно закрываем её за собой и спускаемся по лестнице; как Нинет не находит нас и плачет по-французски. Нинет в облике Ангела похожа на Пьеро, и я смеюсь: весёлый всё же у меня агент.
Беззвучно поаплодировав Ангелу, я первый направился к двери. Он последовал за мной на цыпочках, с деланным ужасом озираясь. Со всевозможной тщательностью мы затворили дверь и побежали по лестнице. Придерживать дверь подъезда не было уже нужды и возможности. Мы смеялись как сумасшедшие. «Почему мы не познакомились при жизни?» — спросил я Ангела. Он пожал плечом: «Ты лучше спроси, зачем мы вообще толклись в том мире, вместо того чтобы сразу попасть сюда. Ведь мы ничего там не сделали. Всё доделываем здесь». И мы почти в обнимку, как подгулявшие студенты, отправились в кабак.
Там веселилась Несравненная. Увидев нас, она помахала рукой, отколола бутоньерку от лифа и кинула мне. Я поймал мак, смяв большие тонкие лепестки, поднёс к губам и чуть не вскрикнул: он настоящий… «У неё всё настоящее», — уверил меня Ангел. Несравненная подошла к нашему столику, сказала: «Ребята, заберите меня отсюда, они меня замучат». «Пойдём», — согласился Ангел. Кармина обрадовалась, быстро сняла юбку, под которой оказались джинсы, заправленные в резиновые сапоги. Она бросила юбку на стол, и под недовольное улюлюканье мы вышли из кабачка. Я решил показать Кармине памятник. И мы пошли туда, ступая огромными сапогами по воде. А сверху пошёл снег, и от этого казалось светлее.
На площади у памятника стояла девочка с поломанной шарманкой. Она крутила ручку: ш-ш-ш… и молчание. Потом смотрела вместе с памятником вдаль и снова крутила ручку: ш-ш-ш… Кармина монотонно, в ритме шаркаюшей ручки, тонким голосом запела:
Девочка обрадовалась, закрутила ручку быстрее. И Кармина запела быстрей.
Девочка смеялась, и крутила ручку, и гладила шарманку, что так дивно поёт. И вдруг отпустила ручку и захлопала в ладоши. А Кармина продолжала. И девочка вдруг поняла, что её дурачат. В сердцах выбросила она шарманку в воду, плюнула вслед и ушла. А мы остались стоять. Кармина не пела.
— Кто тебе рассказал?
— Никто мне ничего не рассказывает. Я всё чувствую. Как ты чувствуешь дождь и темноту, понимаешь?
— Но слова — те самые…
— В меру пошлые слова для шарманочного мотива. Но я пою все песни, которые слышу. Я есть, пока пою. А если вдруг я не услышу или мой голос дрогнет — меня уже не будет. — Несравненная вдруг рассмеялась и крикнула: — Айда на край мира!
— А он есть?
— Есть. Надо только не сворачивая идти на далёкий звук.
И мы пошли. И дошли до края.
Дорога спускалась в Океан. Он выкладывал её ракушками, наползал на неё, просачиваясь в Город. Выедал фундамент у пакгауза, хотел сожрать нашу провизию.
Я протопал по дороге прямо в Океан, докуда хватило высоты сапог и дальше. И стоял в холодной грязной воде до судорог. Имея большую склонность к сумасшедшим выходкам, Несравненная спустилась ко мне. Ангел кричал нам с берега, что мы простудимся. А Кармина кричала, подражая птицам, пока вконец не охрипла и не оглохла, как Океан.
Мы вышли из воды рука в руке. Терпеливо выслушивали упрёки Ангела и выливали Океан из сапог. И тихонько поплелись прочь. Мечта сбылась — я вышел к границе Океана и… не увидел ничего.
Потом Ангел отпаивал нас грогом в каком-то притоне и смешивал для Несравненной гоголь-моголь. Несравненная протянула мне недопитый бокал:
— Будешь, Владимир?
— Я не Владимир.
— Ты точно знаешь? Ха-ха-ха, а кто ты? Будешь?
Я взял бокал из рук Несравненной.
— Ты хорошо его знала?
— Пей, пей.
— Ты хорошо знала Владимира?
— Он противный, как ты. И в нём ни капли лукавства, правда же, сумасшедшие идеи — вот и всё. Ха-ха-ха, как смешно, он рассуждал, в чём суть клеветы, и ошибся, бедняжка.
Ангел подал Несравненной другой бокал и подсел ко мне ближе.
— Я тоже был на той лекции, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Владимир Николаевич читал публичные лекции по философии, одно время они стали популярны. Только выяснилось, что никто его не понимал. Он говорил, что философия — это припирание себя к стенке, это один на один, это когда нельзя ответить: я, как все, или я поступаю так, ибо это верно, а верно, ибо написано. Чтобы узнать себя, выходило, надо ошибиться. Ну вот, собственно, он — ошибся…
— Владимир думал, что сознание это и есть бытие, — вдруг сказал я.
— Да, да, — подхватил Ангел, — и коль скоро оно субъективно — оно ошибочно, а объективного просто нет. Суть бытия — творчество. Неизбежное, стихийное. Само рождение — созидательный творческий акт, и достойная причина для дальнейшего существования, и, что удивительнее всего, начальная ступень к абсолютной смерти демиурга, которая будет апофеозом творческой воли…
Язык Ангела заплетался, мысль терялась за словами. Мешал постоянный шум, далёкая ругань. И то, что руки прилипали к столу. В голове туманилось.
— А ещё, — вмешалась Несравненная, — он уверял, что если говорить честно, всё, как думаешь и чувствуешь, как я пою, то выходит, это уже и не правда вовсе. Правда, смешно?
Мы стали совсем пьяны. Несравненная склоняла голову на любое подвернувшееся плечо, капризничала и бросала на меня жаркие взгляды. Наверное, от них у меня поднялась температура, и в полубреду я вышел на воздух. Горели мусорные баки. Огонь отражался в воде. Едко пахло дымом. Я пошёл по Городу и, само собой, снова пришёл к памятнику. Сел там на скамейке и сидел во мгле и одиночестве, пока кто-то большой и холодный не пристроился рядом.