4. Систематизирую всё, до чего могу дотянуться. Жена протестует и пугается, но даже приблизительно не представляет себе, как испуган я. Уже готов прописать алгоритм улаживания конфликтных ситуаций в семье. «Я скажу это… она ответит так… я предложу это, и все останутся довольны…» По-моему, странно, хотя и удобно. Себе на горе вырастил фронду, домашние делают вид, что взращены на свободе чувств, и им чужды мои механистические замашки… Но есть подозрение, что сыну его расхлябанность надоест ещё раньше, чем мне моя. По-моему, тогда-то я и заплачу.
Плач, Зеркальный Герой, плач. Это слёзы очищения. Поплачь и оглянись, всё ли находится на своих местах? Потом будет поздно. И кажется, время уже пошло…
Сергей Ястребов
Считаю своим долгом предупредить, что всё, сказанное ниже, будет основано на двух тезисах:
1. Человек, всерьёз пишущий художественное произведение о себе, — или гений, или дурак.
2. Всё сущее состоит из атомов.
Вывод? Если уж сочинять литературный автопортрет, то писать нужно не о «себе, любимом», а об атомах, из которых ты сложен. Чужие мысли, предложения, интонации, нечувствительно вызванные ощущения — отдельные, как ноты. «Травинки, вздохи, столбики из пыли». Элементы влияний и взаимодействий.
И с другой стороны: каждый из нас — звено некоего преемственного ряда. Или даже нескольких рядов. Личность есть «скрещение судьбы» — пересечение импульсов, идущих от нескольких других людей; а живут ли эти люди в твоей эпохе или в совершенно иных, не так уж и важно. Это — учителя.
Великий Лоренс Стерн, например, называл своими учителями троих: Рабле, Сервантеса и гамлетовского шута Йорика.
Так вот, себе-то я особого значения не придаю. Зато своим разнообразным учителям — очень даже.
Но начнём с простого.
Мне тридцать лет. В активе у меня красный диплом биофака Московского университета, аспирантура там же — и единственная крупная литературная публикация: повесть «Лунная соната», журнал «Полдень, XXI век», 2/2003.
Биологией увлекаюсь с детства, с тех пор как мне подарили на мой восьмой день рождения книгу Джеральда Даррелла; последний много лет был моим любимым писателем, и только уже после университета мои предпочтения сменились: теперь мне больше нравится его великий старший брат — Лоренс. Тем не менее я — самый настоящий биолог, из тех, у кого эта наука «сидит в хромосомах». Диссертацию, правда, до сих пор не защитил, но надеюсь.
Главный мой научный интерес — эволюция онтогенеза; что это такое, сейчас объяснять не буду, иначе ни на что другое не останется места. Вообще по мировоззрению я — завзятый эволюционист («эволюционист с большой дороги», как выразился один мой приятель). И раз уж я рассказываю о себе, назову моих главных учителей с биофака. По крайней мере — тех нескольких, без которых бы меня не было (это не преувеличение). Борис Дмитриевич Васильев, Феликс Янович Дзержинский, Александр Сергеевич Раутиан. Двое — профессора моей родной кафедры, третий — человек без званий и степеней, но при этом более авторитетный в своей науке, чем иной академик. Борис Дмитриевич — специалист по слуху животных и (что куда важнее) человек-легенда; именно он уже много лет читает в МГУ общий курс зоологии, с которого студенты полевого отделения биофака — зоологи и ботаники — начинают изучение этого предмета. Феликс Янович — сравнительный анатом, один из лучших специалистов в этой области в России, а может быть, и в мире. Александр Сергеевич — палеонтолог, известный работами по исторической биогеографии и по теории макроэволюции. И все трое — великие педагоги.
О каждом из этих людей стоит написать книгу, и именно поэтому не стану сейчас больше ничего про них рассказывать. Но назвать их имена я был обязан.
Кстати, в своём «активе» я числю ещё и то обстоятельство, что мои научные взгляды формировались достаточно самостоятельно: очень много взяв от учителей, я в итоге всё-таки выбрал себе в качестве основного интереса тему, которой никто из них никогда непосредственно не занимался. Я просто сам для себя решил, что хочу изучать именно это. Такая самостоятельность, кстати, и есть одна из причин того, что моя кандидатская диссертация до сих пор не закончена. Но здесь, думаю, не всё потеряно.
Литературой, и в частности фантастикой, я интересовался с детства, хотя созревание здесь было поздним: например, будучи по тогдашнему складу всё-таки естественником, поэзии я лет до 16 совершенно не понимал. То есть вообще — не понимал, зачем она нужна. А потом, наоборот, увлёкся. В студенческие годы я читал довольно много (именно тогда, например, прочёл всех Стругацких), перечислять всё прочитанное нет смысла; но всё-таки хочу назвать одного автора, книги которого стали для меня — выразимся пафосно — открытой дверью в русскую литературу. Это Вениамин Каверин. Сейчас я имею в виду не «Два капитана» и «Открытую книгу», а прежде всего каверинские мемуарные, автобиографические и критические произведения. Они очень интересны (роман «Освещённые окна» — вообще шедевр), и именно из них я узнал о существовании многих писателей, которых потом оценил уже непосредственно. Для примера: именно Каверин познакомил меня с Юрием Тыняновым.
Вставлю сюда небольшое, на один абзац, литературоведческое эссе.
Характерная цепочка: Вениамин Каверин — Виктор Шкловский — Лоренс Стерн; последнего я читаю уже сейчас, две недочитанных главы осталось в «Тристраме Шенди». Вообще, раз уж я пишу о себе, а одна из самых важных для меня вещей — это литература, скажу немного о моих литературных вкусах. Кратко, как в анкете. Самый любимый поэт — Заболоцкий; ещё очень люблю Гумилева, а из XIX века — Тютчева и Баратынского. Крупнейшим поэтом русского XX века считаю О. Э. Мандельштама, и вот это последнее стало сейчас наводить на странные мысли. Ведь Пушкин и Мандельштам — оба! — в каком-то смысле положили жизнь на то, чтобы срастить русскую поэзию с культурой Западной Европы. Значительная часть их творческой энергии ушла на эту работу. Но как же тогда должна была развиваться поэзия в тех странах, где поэты были изначально свободны от такой задачи?…
Очень похоже, что русский Киплинг ещё попросту не родился.
Если же говорить о прозе… Стоит ли рассказывать о том, что я очень люблю Ремарка или, скажем, Крапивина? Вряд ли, ибо их-то любят почти все. Да и вообще, всерьёз рассуждать о художественной прозе здесь не место, и я скажу лишь то, с чем, быть может, согласится не каждый. Например, самым виртуозным русским прозаиком XX века мне кажется не кто-нибудь, а Булат Окуджава. Читали «Свидание с Бонапартом»?… А самый великий роман всех времён, по моей шкале, — это «Моби Дик» Мелвилла. Увы, в русской литературе я не знаю подобной книги — настолько глубокой и одновременно захватывающей…
А лично мой самый любимый писатель — Торнтон Уайлдер. «Мост короля Людовика Святого» и «Мартовские иды». Более близкого мне автора в мировой литературе нет.
Самый гениальный — не обязательно самый любимый и близкий. У Николая Степановича Гумилева в стихотворении «Фра Беато Анджелико» про это хорошо сказано.
Всё это — скрытая, латентная, если так можно выразиться, часть моих литературных увлечений. Да, в студенческие годы я иногда пытался чёркать на бумажках, сочиняя прозу; но серьёзного значения этим попыткам не придавал и сам. Всё изменилось в 1999 году, когда я из чистого интереса купил в магазине книгу совершенно мне тогда неизвестного Андрея Лазарчука. «Опоздавшие к лету», том второй. «Жестяной бор» и «Солдаты Вавилона».
«Солдаты Вавилона» — книга, которая сделала меня писателем.
Прочитав «Солдат Вавилона», я убедился, что об очень сложных и безумно интересных для меня вещах можно писать. И даже примерно понял, как это делается.
Дальше рассказывать не так интересно. В конце 2002 года я познакомился (сначала по Интернету) с Лазарчуком, и он рекомендовал к печати мою повесть «Лунная соната». Повесть, заметим, вначале была вполне реалистической — программную оболочку «альтернативной истории» я добавил уже в процессе переделки. Но с самого начала я понимал, что область литературы, к которой я хочу принадлежать, — это Фантастика.