Полное, добродушное лицо Ивана Петровича уже цвело улыбкой, от глаз, затрепетав, лучиками побежали морщинки. Лишь на щеках еще хорошо заметен был густой румянец — след пережитого волнения. Держался майор уверенно и не старался скрывать своей радости. Он знал, что недавний риск его казался окружающим почти безрассудным, но что делать, в авиации нередко приходится рисковать.
— Замечания после, — сухо, словно не разделяя чувств командира эскадрильи, произнес генерал и, помолчав, распорядился: — Обоих летчиков ко мне.
Скрипнули отодвигаемые стулья, щелкнули тумблеры выключаемой аппаратуры: все вдруг ожили, зашумели, обмениваясь впечатлениями. Генерал, нетерпеливо вышагивая взад-вперед по тесной комнатушке, то ли с восхищением, то ли осуждающе повторял:
— Орлы… Ну, орлы!..
Мне давно нужно было уйти, но я, услышав эти слова, решил остаться. Неспроста Генерал Тревога назвал Пономарева и Зубарева орлами! Неспроста он приглашает их сюда. Наверняка решил лично поблагодарить за выдержку и смелость в сегодняшнем полете. А может и к награде представить…
Прислонясь плечом к массивному блоку рации, я смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться Валентин и Николай. Видимость была ограниченной до предела. С трудом различался даже находящийся в полукилометре отсюда столб с полосатым «колдуном» — указателем направления ветра. С неба продолжала сеяться снежно-дождевая скука. И все же на стоянках продолжалась работа. Там от самолета к самолету ползали топливозаправщики, подвижная кислородная станция и тягачи с очередным комплектом бомб.
Техники и механики снаряжали наши корабли к повторному старту. Летчики, штурманы и стрелки-радисты направились тем временем к «высотке» — специальному аэродромному домику, где мы обычно готовились к высотным полетам. Пока они там отдыхали, наш местный радиоузел включил громкоговорящую связь. С обзором последних событий в мире выступал столичный политический радиокомментатор. Опять шла речь о «ястребах», «бешеных» и всяких прочих сумасбродах, «размахивающих атомной дубинкой». Такие передачи повторялись часто, они, можно сказать, навязли в зубах, набили оскомину, и я слушал вполуха. Давало себя знать недавно пережитое напряжение в полете, и теперь, в тепле, меня клонило в сон. Впрочем, стоп, стоп, это что-то новое!
— Ныне отцам «холодной войны» пришлось сбавить свой поджигательский тон. По их собственному признанию, «русский воздушный флот и численностью и вооружением превзошел авиацию, имеющуюся в распоряжении натовского блока…»
Честно говоря, мне это понравилось. Я даже кемарить перестал.
А на стены стартового командного пункта снова налетел порыв злого северо-западного ветра. Срезая вершины сопок, по небу, как полки на штурм, вал за валом ползли тяжелые глыбистые облака. Чудилось, что оттуда в нашу сторону движется огромный первобытный ледник, который подомнет, раздавит, сравняет с землей и оказавшиеся на его пути аэродромные строения, и россыпь крутолобых валунов, и даже неприступную, поросшую у основания лесом скалистую гряду.
В динамике щелкнуло, затрещало, атмосферные разряды на минуту заглушили слова, но вскоре голос вновь зазвучал чисто и внятно, как будто диктор находился здесь, рядом со мной:
— До сих пор «бешеные» стращали нас атомным блицкригом. Теперь, по их выводам, война не может привести к победе какой-то одной из сторон, а лишь к обоюдному уничтожению. Такую обстановку, такое положение они называют ядерным тупиком. Иначе говоря, их политика, политика шантажа и угроз, политика развязывания новой войны зашла в тупик.
«Вот так-то!» — с удовлетворением подумал я, с гордостью ощущая себя представителем того воадушного флота, с мощью которого вынуждены считаться заморские «ястребы». А что, разве не так? Когда мы вчетвером прибыли сюда, в Крымду, здесь и самолеты, потрепанные в боях Отечественной, были старыми, и летчиков не хватало. Теперь у нас новые, самые современные, реактивные бомбардировщики, и полностью укомплектованы летные экипажи. А ведь из таких эскадрилий и состоит наш воздушный флот!..
Репродукторы умолкли, наступила тишина. За окнами, как бы прислушиваясь, присмирел даже ветер. И хмурые, неряшливо растрепанные облака уже не казались такими враждебными, как полчаса назад, хотя они еще скрывали горизонт.
Обо мне вдруг вспомнил майор Филатов. Вернее, заметив меня на табуретке возле синоптика, он удивился: «Чего здесь торчишь? Ступай-ка лучше к своим, горячим кофейком погрейся, а то Шатохин все подчистую подметет».