Но я возвращаюсь к застольным беседам во дворце Его Высокопреосвященства. Однажды, когда я в очередной раз был приглашен на трапезу кардинала, я заметил среди гостей – большей частью представителей высшей духовной знати – одного священника аскетической наружности, в скромном, почти бедном облачении. Я принял его за одного из тех неимущих священников без собственного прихода, которыми буквально кишел Рим и которого кардинал, вероятно, пригласил из жалости. Он тихо вкушал предложенное угощение, ни единым словом не участвуя в общей беседе, которая опять устремилась в русло известной темы. Однако от меня не укрылось, что в этот раз за столом царило совершенно иное настроение, причина которого мне была непонятна.
– Хорошо, – сказал один из прелатов, обращаясь ко мне, – я согласен с вами в том, что новая картина мироздания может укрепить веру в Творца и прибавить ей красоты и величия. А как же быть со спасением? Мыслимо ли, чтобы Бог послал Своего Единородного Сына на эту жалкую, маленькую планету, какой она представляется вашему учителю?
Я ответил:
– В спасении Бог являет людям Свою сущность, небесные тела не могут поколебать веру в спасение, она может поколебаться лишь по вине самого человека.
Молчавший до этого аскет неожиданно поднял голову:
– Тут вы правы, юноша, но человек слаб, он не должен дерзостно вопрошать Бога о тайнах, скрываемых от нас Его мудростью.
Он произнес это тихим, почти немощным голосом, однако все гости мгновенно умолкли; казалось даже, будто они затаили дыхание.
– Мы вопрошаем не Бога, – возразил я. – Мы вопрошаем природу.
– Природа – язычница, – откликнулся аскет. – Великий учитель Аристотель знал, как с ней надлежит обращаться. У нас есть все основания быть благодарными ему, ибо далеко бы мы зашли, если бы каждый занимался исследованиями, как ему вздумается. Сто лет назад один исследователь дерзнул самовольно вопрошать Библию, и это привело к расколу Церкви. Теперь, боюсь, дело дошло и до раскола между Богом и миром человека. Скажите мне, юноша, неужели вы никогда не испытываете страха стать жертвой обмана?
– Наши приборы и инструменты честны, они не обманывают нас, – отвечал я, – они не знают ни страха, ни тщеславия, они говорят правду.
– Но их ответы противоречат Священному Писанию, – сказал аскет. – В Библии сказано: «Стой, солнце, над Гаваоном» [4], а не «стой, Земля»…
– Что тут имеется в виду, я не понимаю, – честно признался я. – Библия – не учебник природоведения. Я знаю, что Бог есть и останется владыкой творения, независимо от того, что я сумею или не сумею понять в этом творении.
– Браво! – воскликнул кардинал. – Для такой молодежи новая картина мироздания не может быть опасна! – При этом он повернулся в сторону аскета.
– И даже если бы она и была на первых порах для нее опасна, – разве не надлежит все же предпочесть истину? – страстно произнес я.
Однако тут кардинал отступил.
– В том-то и дело, – молвил он нерешительно, – что это вопрос из вопросов; только ставить его следует несколько иначе: может ли быть истиной то, что противоречит вере?
Я хотел ответить: «Может ли противоречить вере то, что есть истина?» – но тут вновь вмешался аскет.
– Что есть истина, определяет Святая Церковь, – сказал он, сурово глядя на меня, и я промолчал, а вместе со мной благоговейно смолкло и все общество…
Вечером того же дня ко мне обратился молодой капеллан кардинала:
– Известно ли вам, что вы сегодня, так сказать, предстали перед самой инквизицией? Тот молчаливый гость – не кто иной, как цензор Святого судилища.
– Я навредил учителю своими речами?.. – в ужасе спросил я.
Он приложил палец к губам в знак молчания, но мне показалось, что в глазах его было что-то обнадеживающее.
Потом у меня появилась слабая надежда на свидание с Дианой. Однажды во время утренней мессы в часовне кардинала я заметил обеих ее спутниц. После службы я приблизился к ним и по словам приветствия понял, что дамы по-прежнему настроены по отношению ко мне очень благосклонно. Они усердно закивали мне, так что заколыхались их черные кружевные покрывала, и шепотом сообщили, что Диана пребывает в добром здравии и благополучно гостит у них, хотя и живет в полном уединении, но вскоре, как только у кардинала созреет один план, покров тайны с их гостьи будет снят. Затем они представили меня как своего родственника одному молодому маркизу, не забыв с гордостью рассказать ему о славной роли спасителя, которую я сыграл во время их путешествия, на что француз снисходительно подал мне руку. Несмотря на всю неопределенность их намеков, они все же укрепили мою надежду и подбодрили меня, а вскоре упомянутый ими загадочный план и в самом деле осуществился.
Спустя несколько дней, явившись по приглашению хозяина к вечерней трапезе, я нашел кардинала на балконе в тот момент, когда он настраивал телескоп для маркиза. При моем появлении он шагнул мне навстречу со словами:
– Сегодня у нас небольшое торжество: мы празднуем помолвку моей племянницы, и вы, друг мой, должны разделить с нами эту радость, ведь без вас праздник мог вовсе не состояться… – При этих словах, которые, очевидно, тоже были намеком на наши дорожные приключения, он повернулся к маркизу, и тот с несколько высокомерным выражением лица опять протянул мне руку.
Видит Бог, я никогда и не помышлял о том, чтобы заявить какие бы то ни было права на возлюбленную, не говоря уже о надежде повести ее под венец. Я вообще не мог представить себе мою звездную королеву, мою Уранию, как я величал ее в своих восторженно-мальчишечьих мечтах, замужней женщиной. Поэтому сообщение кардинала поразило меня как гром, – напрасно я силился произнести слова, которых от меня, вероятно, ожидали. Но тут отворилась дверь, и вошла Диана, сопровождаемая обеими своими дорожными спутницами. На ней был роскошный наряд, предписываемый женщинам римским придворным этикетом, лицо ее под черной кружевной вуалью казалось узким, осунувшимся и страстно-взволнованным. Кардинал пошел ей навстречу, взял ее за руку и подвел к маркизу со словами: