В кресле за письменным столом сидел Мэтью Лаберро. Макс пристально вгляделся в него. Друзья по многолетней переписке, они ни разу не встречались и даже не общались друг с другом по видеофону. Макс почему-то считал Мэтью высоким и удивился, увидев перед собой человека ростом много ниже себя, почти карлика. У Мэтью было худое, изрезанное морщинами лицо и мешки под глубоко посаженными глазами. Он смотрел на входившего в комнату Макса.
- Разрешите представиться, Мэтью, - сказал Макс. - Я Макс Ларкин. Губы Лаберро растянулись в улыбке.
- За последние дни у меня здесь было вдоволь посетителей, - произнес Мэтью. Говорил он тихо, мягко и настороженно. - Философы, служители церкви и прочие джентльмены, которые прямо и откровенно признавались в том, что заинтересованы в дальнейшем существовании нашей планеты. Неплохо они придумали, заполучив вас. Значит, вы Макс? Год падения Ниневии?
- Шестьсот двенадцатый.
- Да, вы Макс. Не могу сказать, что рад встрече. При наших отношениях нам вовсе не требовалось видеться друг с другом. Быть может, вы решили, что нам следует повидаться, до того как мы... все отойдем в лучший мир? Я теряюсь в догадках, Макс.
- Нет, - ответил Макс. - Я всегда действую только из корыстных побуждений, - он помолчал, не сводя глаз с Лаберро. - Я разочарован. Я-то думал, что в одном мы единодушны: непрошеное вмешательство есть безумие.
- В ограниченных размерах - безусловно. Что же касается тотального вмешательства, так сказать, в космическом масштабе, это несколько меняет дело, верно?
- Масштабы, разумеется, не те, - согласился Макс. Он поудобнее уселся в кресло. - И давно вы задумали все это, Мэтью?
- Года три назад, - пожав плечами, ответил Лаберро. - Вскоре после того, как меня сюда перевели, я наткнулся на бумаги ван Марка. Честно говоря, первоначально мои намерения были чисто умозрительного характера. Мне хотелось выяснить, может ли человек в одиночку справиться со всем этим, то есть создать такой запас энергии, который, если ее освободить, в состоянии стереть человеческую жизнь с лица земли, - он улыбнулся. - А раз уж такой фитиль создан, то почему бы его не поджечь?
- Ваши первоначальные побуждения мне понятны, - не спеша отозвался Макс. Мне и самому трудно было бы отказаться от возможности сыграть подобного рода штуку. Но она не из тех, которые человек здравомыслящий доводит до конца.
- Меня этим не возьмешь, Макс, - сказал Лаберро. - Могучий инстинкт самосохранения есть непременное условие продолжения жизни. Любой моральный кодекс назовет безумцем человека, пожелавшего сделать то, что намерен сделать я. Ответьте мне на один вопрос, Макс. Жизнь, по-вашему, плоская шутка или есть в ней какое-то назначение, какая-то цель? Если жизнь всего лишь шутка, то важен ли ее конец? А если в ней есть назначение, то почему не рассматривать мои действия как часть этого назначения?
- Середины, значит, нет? - спросил Макс. - Вы меня удивляете, Мэтью. А что вы скажете о цели как результате прогресса?
- "Сила жизни" Шови? Аргумент атеиста, оправдывающий его дальнейшее существование Вы меня удивляете, Макс.
- Но вы же не можете не принять это'во внимание! И фамилия его была не Шови, а Шоу. Впрочем, мне понятны ваши заблуждения. Конечно, я не надеюсь, что мои слова хоть чём-нибудь помогут, но беда ваша в том, что вы становитесь все более надменным.
- Мы, читающие "Искатель", - ответил Лаберро, - сознаем свое превосходство над обычными людьми нашего времени. Но я, например, только недавно, когда в моем распоряжении оказался небольшой запас энергии, понял, насколько велико это превосходство. Вот тогда-то, занимаясь своими обычными служебными делами, я и подумал, как легко будет подвести черту под "Силой жизни" человечества, написав большими красными буквами "СТОП". Я начал присматриваться. Я не сводил глаз с телеэкрана, чего никогда не делал прежде. Да вот, полюбуйтесь сами.
Вездесущий телеэкран занимал большую часть стены слева от Лаберро и справа от Макса. Лаберро нажал одну из кнопок на своем столе, и экран ожил. Группа стройных девиц в шелковых, туго облегающих рейтузах и золотых туфельках, высоко задирая ноги, исполняла джигу под хриплый аккомпанемент мелодии весьма дурного пошиба. Камера, следуя за ними, подробно, слишком подробно, знакомила зрителя с телосложением каждой девицы.
- Филадельфия, - провозгласил Лаберро. - А теперь Голливуд.
Диктор объявил: "Приглашаем вас на "час культуры". Великое наследие прошлого. Прежде всего, по просьбе наших многочисленных зрителей, шедевр двадцатого века - "Голубая рапсодия" Гершвина".
Камера запорхала вокруг оркестра, особенно выделяя сладкозвучную группу смычковых инструментов.
- Лондон, - пояснил. Лаберро.
Смутные фигуры метались и скользили в море тумана. А вокруг амфитеатром расположилась неистово орущая толпа. Комментатор хрипло выкрикивал: "Мяч у Рис-Уильямса! Он отдает его Джонсу. Прекрасный пас! Отличный лас! О-о-о - мяч утерян! По-моему, мяч утерян! Да, опять схватка! Какая великолепная игра!".
- Дели, - сказал Лаберро.
На этот раз телевикторина. Либерро выключил телевизор.
- Выбор сделан наугад, - заметил он. - И все это во второй половине двадцать второго века! Ну-ка, скажите что-нибудь в его защиту! Я жду.
- Я и не собираюсь его защищать, - мягко возразил Макс. - Но вы-то, вы? Неужели все это вам настолько ненавистно, что вы оправдываете свое намерение стереть жизнь с лица земли?
- В оправдании, - ответил Лаберро, - нуждаются только слабые духом. У меня же нет сомнений. Я могу это сделать, а то, что я на это способен, уже само по себе есть оправдание.
- А как же дети? - спросил Макс. - И животные?
- Не пытайтесь взывать к чувствам. Сентиментальность - признак глупости. Дети становятся взрослыми. Животные тоже умирают, и подчас мучительно. Конец всегда одинаков независимо от того, наступает ли он мгновенно или ему предшествует длительная агония"