В это мгновение я успел взглянуть еще раз на Пифию; но —
Мог ли я стоять на месте? Смотрю, лежит перед троном Астаргидии покрывало Каллиопы. Счастливая, смелая мысль мелькнула в голове моей как молния, осветила мрачные своды храма, тихий гром прокатился в отдалении… добрый знак! Пифия моя!
Накинув на себя покрывало, я скорыми шагами догнал толпу Муз, взялся также за шлейф Пифии… и, мы вышли из внутренних дверей на обширный двор, осенённый столетними… что я говорю, тысячелетними священными древами. Впереди шла старая Блотгидия, в чёрной одежде, и несла жезл пророчицы.
За рощей открылись колоны здания, которое как будто вросло в гору, или было вырублено в скале, Пройдя колоннады и своды, освещенные фонарями, мы подошли к лестнице, от которой вправо и влево тянулись новые переходы и ряды дверей.
Поднимаясь на лестницу, я загляделся на ножки Пифии…. Бог знает, что за обувь… от самой подошвы, лента вилась, вилась… и я оступился… все Музы ахнули от испуга… что, если б я покатился сверху лестницы вниз… помогло ли бы мне покрывало Каллиопы! — Кровь во мне застыла от страха….
Подошли к дверям. Пифия остановилась. — Покуда Блотгидия отворяла двери, она что-то спросила….
Ей показали на меня. — «Ну, думал я, пропал! верно заметили, что вместо Девяти явилось десять Муз!» Но, как велико было мое удивление и радость, когда я заметил, что Каллиопы не было между нами: она воротилась в храм искать своего покрывала.
Пифия вступила в покои, я за ней. Блотгидия, и все Музы поклонились ей и вышли; я остался один с Пифией, я продолжал нести её шлейф.
Пройдя покой, уставленный жертвенными сосудами и шкапами, в которых лежали свитки письмен, мы вошли в другой покой, — Пифия заперла за собою двери….
Этот покой был опочивальня Пифии.
Ложе под голубым балдахином; стол, посреди которого стояло золотое изображение совы… премудрости Адона; перед совою маленький золотой треножник, на котором раскидывалось голубое пламя; по сторонам свитки и грифель, но я ничего не видел, кроме Пифии….
Она сбросила с себя покрывало…
Но вот она подозвала меня, отцепить крючки пояса… у меня дрожат руки, я вес дрожу, ноги подкосились, я припал на колени… я утомил Пифию, долго расстегивая крючки; она на меня сердится.
Пурпуровая ментель сброшена, а я стою на коленях.
Только белая Наш осталась на ней; Она мне велят сброшенную одежду уложить в hamod; а я стою на коленях…. На ней только осталась одна Наш, прозрачная как ключ Кастальский! Она села, протянула ко мне ножку… я понял, схватил эту ножку, развязываю ленты… но ленты перепутаны, как мысли мои.
Она сердится, стукает об пол другой ножкой…. Но что ж мне делать, узел затянулся на глухо;… я развязываю узел зубами.
Но этого мало, вместо того, чтоб развязывать узел, он бы забылся, прикоснулся бы устами… что со мною и случилось; — покрывало мешало мне; забывшись я сбросил его с головы… о, это ужасно!.. Пифия вскрикнула, хотела бежать от меня; но я крепко держал ее, потому что узел не был еще развязан; я уже и не развязывал его, а только лобызал панские ножки! потому что Пифия действительно была для меня пан в греческом смысле.
Скоро страх её казалось миновался, она окинула меня любопытными взорами, голубыми очами.
Вообразите себе, что юная Пифия в первый раз видит мужчину; мужчина для неё новость…. Долго смотрела она на меня как на чудовище, но, как на чудовище не опасное, ласковое, которое стоит перед ней на коленях, лобызает панские ручки, смотрит ей пламенно в очи….