За эти пять лет, которые прошли с тех ужасных событий, я сильно поменялась. Я стала смотреть на мир по-другому. Розовые детские очки были теперь сняты и я ощутила, что значит полностью отвечать за себя. Я теперь работала, училась и приходила каждый день в свой дом. И никто мне не помогал, никто не гладил по головке, не утешал меня, когда мне было грустно. У меня не было поддержки, и поделиться мне больше было не с кем. Первые пару лет мне было очень тяжело, а теперь я привыкла. Смирилась. Стала жить по-другому. Теперь мне наоборот было сложнее говорить о чем-то серьезном, чем молчать. Я полюбила тишину.
Мама моя долго переживала и оплакивала смерть отчима. Пыталась узнать, что все же произошло, но, естественно, информацию получить было не так и просто.
Мы не могли теперь открыто появляться в городе, не могли звонить, и старые контакты пришлось порвать... иначе могло бы быть худо...
Для меня, на тот момент шестнадцатилетней девчонки, это было просто невообразимым горем. Казалось, что жизнь закончилась, и я больше никогда не смогу радоваться хоть чему-то.
В один вечер я лишилась всего: отчима, имени, дома, подруг... всей своей жизни. Это было ужасно.
И если бы не бабушкины уверенные строчки в письме, я бы, наверное, не выдержала...
Сколько раз я перечитывала их, когда становилось совсем невыносимо и сказать сложно.
Письмо уже совсем поистрепалось, но выбросить его у меня рука не поднималась, в нем было написано, как заклинание, что "всё будет хорошо" и это держало меня и давало надежду...
И в итоге, я привыкла... я действительно срослась с мыслью, что все изменилось и дальше как прежде уже не будет. Прошло. Почти отболело. И теперь я строила новую жизнь. По крайней мере, пыталась...
После того как мама уехала, осталась совсем одна. И я научилась жить и так. Мне было уже восемнадцать. По документам, которые ба мне сделала, дата моего рождения осталась прежняя и за это я была ей благодарна. Хоть какой-то якорёк от прошлой реальной жизни у меня остался. Хотя вру. Был ещё один. Но очень важный. Раз в пару месяцев, я всё же ездила в город. И приходила к скамейке в скверике, утопающей в сирени и оставляла под ножкой записочку для девчонок.
Да, я понимала, что это рискованно. Я шифровалась, как могла. Чувствовала себя шпионом. Даже носила парики. Но я не могла ни сообщить им о том, что жива. Я не писала им никакой информации о себе, понимала, что это может быть опасно. Просто писала, что все в порядке, что скучаю и люблю... мне было необходимо, чтобы они об этом знали и помнили меня...
И когда, после первой записки, вернувшись к скамейке через два месяца, я нашла ответ, слёзы накатили на глаза.
Я сжимала эту записку крепко-крепко, как самое большое сокровище и понимала, что сейчас она стоила мне очень дорогого.
Я прочла её лишь сидя в электричке. Хотя нужно было читать дома, потому что слёзы текли ручьем и попутчики косились на меня с интересом, а мне он был совсем не нужен, но и сдержать себя я не могла. Теплота их слов согревала мою душу.
Они писали мне о том, что тоже любят и помнят, и знают, что мы обязательно встретимся...
Помню, тогда я пришла домой и просто упала на кровать, не переставая реветь и прокручивать в голове их фразы... мне было так жаль себя и свою загубленную счастливую жизнь... так я и заснула, сжимая в руке обычный клочок бумаги, исписанный чернилами, который перевернул всё внутри...
С тех пор, каждые два-три месяца я старалась выбраться в город. С девчонками я не виделась, но новые записки всегда были.
Девчонки писали, про жизнь. Про всё, что происходило у них, я в ответ писала про себя. Но многое, естественно, скрывала. А они понимали и ничего не просили объяснять.
Как я смогла узнать, убийцу Глеба, так и не нашли. Сначала, подозрение пало на маму и меня, но странным образом оказалось, что у нас есть алиби. Моё, ладно, допустим, действительно было. Все трое девчонок подтвердили, что я была с ними.