А Устя и не играла, перепугалась она до потери разума, за мужа перепугалась… Макарий невольно от мощей отвлекся, тоже к царице кинулся:
– Государыня!
Борис жену на руки подхватил, Устинья в рукав Макария вцепилась, глаза отчаянные:
– Владыка, умоляю!
Шепот такой получился, что обоих мужчин пробрало.
– Владыка… не трогайте… я объясню вам все… людей уберите!
Как тут отказать было?
– Вышли все вон! Государыне от толпы да духоты дурно стало! – Распоряжаться Макарий умел. Так гаркнул, что всех из палаты вымело, ровно метлой. Правда, шепот прошел: «Не иначе, непраздна?» – но Устинья о том и не думала покамест. Ей важнее было, чтобы никто ковчег не открывал.
А Макарий на другое смотрел.
Не на ковчег, а на отчаянную зелень глаз царицы. В сером мареве словно хоровод из зеленых листьев кружился, вспыхивали искры, гасли, и было это красиво и страшно.
Ой, не просто так она… ведьма?
Но на крест святой Устинья и внимания не обратила, на дверь смотрела куда как внимательнее. Наконец, закрылись створки, Устинья себе расслабиться позволила.
– Боря, прости, напугалась я.
– Чего ты испугалась, сердце мое?
Не слыхивал ранее Макарий, чтобы государь говорил так с кем-то. Мягко, рассудительно, ласково… С Мариной не то было, нежности меж ними не сложилось, страсть только плотская, а с первой женой сам Борис еще не тем был. Не повзрослел, не успел тогда… а вот сейчас…
Как ему сказать, ежели и правда государыня – ведьма? Сердце ему разбить? За что караешь, Господи?!
Но царица Макарию и слова сказать не дала:
– Прости, владыка, а только плохо все очень. Не знаю, какую опасность мощи эти несут, но черным от ковчежца веет. Таким черным, что… смерть там. И я это чую.
– А я другое думаю, государыня. Ведаешь ли ты, что у тебя с глазами? И откуда у тебя чутье такое появилось?
Ой и неприятным был голос у Макария. Но Устинья и не подумала глаза отводить. Вместо этого подняла она руку, коснулась креста, который висел на груди Макария, и четким голосом произнесла:
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…[8]
Молитва лилась уверенно и спокойно, и Макарий выдохнул. Не бывает так, чтобы ведьма молилась. И в церкви плохо им, и причастие они принять не могут, а государыня два дня назад в храме была, и все в порядке… А что тогда?
– Государыня?
– Не ведьма я, владыка, когда ты этого боишься. Да только в глазах твоих не лучше ведьм я, получилось так, что среди очень дальних предков моих волхвы были. Давно, может, еще когда государь Сокол по земле ходил, а может, и того далее, кто-то из волхвов старых с прапрабабкой моей сошелся. Уж и кости их истлели, а наследство осталось. Не ведьма я, не волхва… потомок просто.
Макарий посохом пристукнул об пол, но тут уж сказать было нечего.
Волхвы… это дело такое. Знал Макарий и об их существовании, и о другой вере, и считал злом. Но… не таким, чтобы уж очень черное да поганое было.
Вот ведьмы – те точно зло, они от Рогатого. А волхвы… сидят они по рощам своим, и пусть сидят, вреда нет от них, на площади не выходят, слово свое людям не проповедуют, паству не отбивают, к царю не лезут – так и чего еще? Может, и они для чего-то надобны, а воевать с ними сложно и долго. Проще подождать, покамест сами исчезнут.
Храмов-то в Россе сколько? То-то и оно, в каждом городе по три штуки, а то и более, вот на Ладоге пятнадцать стоит! И монастыри, что мужские, что женские, и монахи с монахинями, и священнослужители… легион! А волхвов?
Побегаешь, так еще и не найдешь! Авось и сами вымрут, как древние звери мумонты. Уже вымирают. Но подозрений не оставил Макарий.
– Бывает такое. А ты точно не волхва ли, государыня?
– Нет, владыка. И не учили меня, и не могу я… Волхва – это служение, а во мне мирского слишком много, не смогу я от него отрешиться.
И на Бориса такой взгляд бросила, что Макарий едва не фыркнул, сдержался кое-как. Мирского, ага, ясно нам, что за мирское тебя держит. Может, оно и к лучшему.
– А вот это, с глазами, государыня?
– Что с глазами? – Устинья так искренне была растеряна, что Макарий поверил – сама она не знает. И кивнул:
– У тебя, государыня, глаза позеленели. Теперь-то уж опять серые, а были чисто зелень весенняя.
– Не знаю… не бывало такого никогда.
И тут Макарий видел – не врет.
– А что ж тогда с тобой случилось, государыня?
Устя головой качнула:
– Сама не знаю… кровь моя, считай, и не дает ничего, но опасность чую я. Для себя, для близких…
Борис промолчал.
Он бы кое-что добавил, но к чему Макарию такое знать? Нет, не надобно.