Я решил так: или цианид достану за большие бабки, или прикуплю через того же знакомого психиатра полста штук убойно снотворных колес — по паре на каждый прожитый годочек… вот и все: сами собою устаканятся все проблемы, надоело думать о которых… завещаю Марусе все, что имею… пусть свалит с работы и поездит по белу свету… тем более та предпоследняя моя смерть пригодится ей как сильно подействовавшее психологическое противоядие при переживании моей последней смерти.
Я даже обрадовался, что не удосужился звякнуть предкам, свалившись на их головы не из какого-то там Рима, а прямо с того света, которого на этот раз не избежать… как чуял, что не так-то просто будет им пережить всамделишные мои жмурки… Марусе напишу и велю спалить тело в крематории, а урну по-тихому закопать в той же могиле, рядышком с залетным соседом, с невольным товарищем по тьме подземной… хотел поехать на могилу баушки — на этот раз для натурального прощания, следовательно, надежды на скорую встречу в областях запредельного… но что-то или отвлекло, или удержало — не поехал, к тому же подумал: стоит ли прощаться перед самой встречей?..
Весь следующий день Опс то и дело совершал знахарскую таинственную процедуру вылизывания коленки, а я валялся, всматриваясь в красивые древесные сучки на досках стен и потолка; вдруг снова вспомнил об иконах, оставленных у Маруси; возможно, меня просто потянуло выбраться из койки; я по-быстрому собрался и поехал в город, в банк; Опса взял с собою; тачку он обожал: то смотрел в окно, то дрых, то голову клал на плечо, с истинным почтением относясь к недоступным для него таинствам вождения и управления иноприродной рычащей махиной; бешено облаивал мотоциклы, гаишников, оранжевые жилеты дорожников, грохотавших отбойными молотками, и, конечно, несчастных бездомных псов.
В банке я снял порядочную сумму баксов; столько накупил всякой жрачки и питья, что хватило бы на целую блокаду, да еще осталось бы на вторые, на нефуфловые теперь-то уж, поминки; затем звякнул Марусе; напомнил об иконах, сообщил, во сколько будем встречать ее на станции.
Вот были времена с шестого класса по девятый, вспоминалось на обратном пути, когда исправно сдирал я у Маруси сочинения, контрольные по алгебре, геометрии и физике с химией… плевать мне было на отсутствие математических способностей и непонимание даже простейших задач… феноменальная моя память знала лучше, чем я, что она не нуждается в цифрах… в ней и без них хранилась масса стихотворений, разноязыких слов, идиом, мат, сленг и прочие драгоценности языка… неужели, думаю, пропадет моя память вместе со мною, как пропадают на помойке емкие чипы внезапно перегоревшего, безжалостно выброшенного из дома компьютера?.. вот чего в последнюю из минуток будет жаль — личной памяти, которая должна быть на тысячелетия старше человеческого сознания… она ведь должна была содержать его в себе точно так же, как семечка содержит в себе подсолнух, желудь — дуб, живчик, оплодотворивший яйцо, — зачаток живой твари…
В тот же миг отвлекся я от дороги, мельком взглянул на Опса, и такая вдруг пронзила всего меня — от пальцев на ногах до макушки черепа — боль, что свернуть пришлось на обочину… Опс моментально почуял, что мне паршиво, стал лизаться, успокаивать… мы поехали дальше… едем… вдруг ни с того ни с сего говорю себе: приехали, дорогой и любимый Владимир Ильич… раз таков диагноз, раз уж боль нестерпима — к чему тянуть?.. лучше уж покончить со всеми делами и проблемами жизни… никаких не желаю цепляний за жизнь, никаких лечений, никаких лишних мук, никаких иллюзий… Марусе оставлю примерно такую записку: «Дорогая и действительно единственная, кто-кто, а ты поймешь что к чему и не осудишь… все до цента нотариально оставляю одной тебе, подкинь немного предкам, брось работу, полетай с Опсом по глобусу, порадуйся чудесам Творенья, потом, если сможешь, прости… поверь, в следующей жизни, если ей быть, я бы ведал, что творю, и, так сказать, не поверял бы половушной арифметикой гармонию единственности любви, так что до встречи».
Между прочим, вернувшись и испытав ударчик по душе от стандартнейшего из выражений «не откладывая в долгий ящик», записку я написал и притырил до поры до времени в ящичек.
«Надо смотреть правде в глаза, — говорю приехавшей Марусе, — облучаться и травиться не буду… надеюсь, обеспечишь снотвориной и морфинами, если уж, сама понимаешь, достанет, додавит, доймет… но об одном прошу: не уговаривай лечиться… даже если не подохну, не желаю быть получеловеком».