Потом попалась мне все-таки в этом сборище скромная фигурка миловидной китаянки; типа завалиться в отель — не могло быть и речи; неторопливый «средневековый» приступ азиатской твердыни устраивал меня больше, чем воинственно самцовая активность залетного рыцаря великой сексуальной революции.
Прогулочки, тихие кабачки, киношки, естественно, потрясная Римская библиотека — за пару недель мы так сблизились с Илиной (если на итальянский манер), что я стал забывать о романтичном одиночестве — лучшем из состояний тела и души, как считали мы с Котей; а уж он умел поэтизировать не только лирические, но и трагические свойства существования.
Разумеется, я не без удовольствия представлял, как занимаюсь пылкой нелюбовью с новой знакомой, полукитаянкой-полуиндонезийкой; но в данном случае секс был всего лишь частью дела.
Я давно уже мечтал въехать в китайский без всяких словарей, чтобы вжиться в музыку древнейшего языка; потом уж проникнуть в волшебные миры иероглифов, осваивая языковую цивилизацию — идеальную копию действительной, — словно бы созданную Святым Духом во всех языках для людских нужд — от коммуникационных, бытовых и ремесленных до поэтических, религиозно-философских, культурных, научных, технологических, политических и прочих.
Илина потрясена была скоростью, с которой усваивал я китайский, не имевший ничего общего с иными языками Старого Света, не менее далекими от языка Поднебесной, чем звездные миры от земли, но тем не менее, казалось мне, имевшими один Божественный родниковый исток; для меня все это было истинно любимым делом; а Илина охотно усложняла нисколько не нуждающуюся в исследовании идиоматику — обожаемую мною часть языковой цивилизации.
Чтобы не испугать Илину непонятностью таинственно феноменальной своей способности, я стал притормаживать, точней, начал пробовать обходиться почти без услуг прелестной своей проводницы по райским пространствам китайского… вот и бродил, исцарапывая в кровь мозги, трясясь иногда от страха и призраков, по словесным чащам, пробивался сквозь них к свету значений, смыслов и символов… все они казались мне если не родными, как наши языковые «сады», «рощи», «леса» и «вершины», то необыкновенно близкими, иногда родственными, подобно языкам иным, всегда манящим то ли вверх — к макушкам, то ли вниз — к корням, к истокам, точней, к недостижимым и непостижимым своим тайнам…
Время шло и шло, становясь мимолетным в прошлом, непредставимым в будущем и настолько тягостным — из-за однообразного времяпрепровождения — в настоящем, что я слинял в одиночку в предгорье Альп, где и пообстоятельней подумал насчет происхождения «скуки» от «скученности»… о том подумал, что вот прошли тысячелетия… человечество так расплодилось, что скученность населения, особенно в городах, резко возросла и стала вызывать протест в натурах некоторых людей, нуждавшихся в одиночестве, ценивших его необходимость… возможно, это был первый требовательный, «экзистушный» вопль одухотворенно преображавшегося человеческого интеллекта, почуявшего, что в мире становится все больше и больше тел на душу населения… сей вопль и породил в натурах людей, преимущественно творческих, страсть обретения одиночества, драгоценного для искусств, наук и, между прочим, для любви, нуждающейся в особом, в драгоценном виде одиночества — в интимности… тут все было ясно, может быть, поэтому я подумал о Творце Вселенной, пребывавшем до поры до времени, как уверяют физики-теоретики, в некоем центре средоточия Самого Себя — в точке абсолютного одиночества, эталоном которого является «Один Я», естественно, хранящийся в Небесной палате мер и весов… видимо, состояние абсолютной «скученности в себе» порядком Творцу поднадоело и Он решил выйти из Себя… взял и вышел… произошел так называемый первичный Взрыв — и понеслась космическая круговерть вселенского существованья…
Словом, одиночество в предгорьях Альп мне надоело; тем более задергали какие-то смутные дурные предчувствия, и я махнул обратно.
Илина изучала латинскую литературу, балдея от классиков древности; папаша — один из новых китайцев — никогда не отказываел ей в бабках; не как жлобина и альфонс говорю об этом, а потому, что Илина установила демократичный — не ради новомодного феминизма — твердый порядок оплаты кабаков, увеселений и так далее; у меня хватило ума не возражать; как-то само собой получилось, что не возникло у нас цепной реакции чувств, раскочегаренных похотью и приведшей к потрясающему взрыву; поддавая и на словах хулиганя, мы обходились без всяких «амур-тужуров»; сей способ общения был мне знаком и иногда сообщал унынье настроению; к тому же из-за разлуки с Г.П., как от удара, продолжало ныть все тело — именно тело, а не душа.