— Никто не пронюхает? — Джунаид-хан вытянул ревматическую ногу, давая знать сыну, чтобы тот помассировал ее.
— Нет, отец, люди не знают ничего, — Эшши-бай, засучив рукава халата, стал поверх штанины растирать отцу голень. — Тогда наша затея не стоит ломаного гроша. Сначала караванщики, чуть погодя посланные им вслед конники Халлы Меле наткнулись прямо на нашу работу. Халлы, как увидел туловище Дурды-бая, ошалел… Ох, скулил, как баба… — Эшши-бай осекся и, покорно опустив глаза, польстил отцу: — С трупами красных аскеров — ты прав, отец, — промахнулись. Но брат Дурды-бая, Хырслан-бай — дубина, не дотумкает. А это самое важное…
— Передай всем: если узнаю, что с караванщиков хоть один волосок упал, никому несдобровать, — Джунаид-хан, покряхтывая, вытянул перед сыном вторую ногу. — Они — наш язык, пусть разнесут, что Дурды-бая убили красные. И Халлы Меле это подтвердит. Караван не минует колодца Орта, а туда Хырслан-бай со своей сотней подходит из-за кордона. Скоро Хырслан узнает о судьбе брата Дурды-бая. Слухи, толки его не минуют, расползутся по Каракумам. Хырслан взовьется! Он не такой, как Дурды-бай, которому все трын-трава… Говорят, у них мать из придурковатого рода.
Молодой Нуры Курреев, слышавший весь этот кошмарный разговор, холодел от ужаса. Его ошеломил цинизм боготворимых им людей, не таивших от него то, что они хотели навсегда похоронить от других. Теперь Джунаид-хан и Эшши-бай, будто ненароком, посвящали его в свои темные, опасные дела. С чего бы это? Какой в том смысл? Может, они забыли о существовании молодого телохранителя? Может, они Нуры за человека не считают? Принимают за бессловесное существо или еще хуже — за бездушный прокопченный остов ханской юрты… А вдруг они доверяют ему? Нуры было ведомо, что предводитель не любит тех, кто много знает. У человека два уха и один язык. Значит, слушать ему в два раза больше, чем говорить, — любимая ханская поговорка. А что Джунаид-хану жизнь безвестного Нуры? Ломаный грош в базарный день… Уберут, когда надо, и дело с концом. Может, хан задумал втянуть в свою затею и его, Нуры?
— Вот что, сынок, — Джунаид махнул ладонью Эшши-баю. — Аманли Белет сидит у меня в юрте арестованным… Его сейчас лучше всего отпустить, а то скоро прибудет из-за кордона Хырслан-бай…
— Кокнуть надо этого красного выродка! — не понял Эшши.
— Не болтай, чего не знаешь… Пусть это сделает Хырслан…
— Хорошо, отец…
— Эй, Непес, приведи сюда Аманли!
Лишь три ночи провел под арестом Аманли Белет. Он вошел в юрту в сопровождении мрачного Непеса.
— Ну, чего смотришь? — хохотнул Джунаид-хан. — Я обещал тебе сказать свое решение… Думал все ночи, а не додумался… Тебя хорошо кормили в ожидании моего мнения?
Острые черные глаза Аманли зорко следили за игрой хана.
— Ты не голоден?
— Сыт по горло…
— Так вот… Я тоже собираюсь вести свои отряды в Ташауз, сдаваться советским властям… Ты поезжай, а я через несколько дней последую примеру Дурды-бая…
Аманли Белет оглянулся, за спиной его возвышались фигуры Нуры и Непеса.
— Иди, иди, ты свободен, — весело махнул Джунаид.
Прошло не более недели, как однажды ночью басмаческий стан наполнился конским топотом, вскриками верблюдов, блеянием овец. Это вернулся отряд Хырслана, встретивший у границы караван с оружием. У ханской юрты спешивались всадники, разгружались верблюды. На просторном майдане от пузатых мешков, наглухо заколоченных тяжелых ящиков стало тесно.
Проворный Нуры Курреев носился от юрты к юрте, созывая сотников — юзбашей — к хану. Пока Хырслан-бай, сыновья хана Эшши-бай и Эймир-бай вместе с предводителем каравана отдавали распоряжения, ходили среди разгруженной поклажи, бранились с нерасторопным писарем, еще не очухавшимся ото сна и жаловавшимся, что он в темноте ничего не видит, юзбаши собрались в просторной юрте Джунаид-хана. Хан занял уже свое место на ковре. Он ждал этот караван, но еще больше он надеялся, что из-за кордона к нему придут английские солдаты, прибудут пушки и боеприпасы; он ошибся.
Юзбаши шумно усаживались вокруг хана. Не видно было текинцев, бывших офицеров царской армии, они сбежали под Ташаузом, в последнем бою с чекистами, пустовало место Дурды-бая… Зато грозно ввалился в юрту и неторопливо усаживался небритый, заросший до самых глаз курчавой щетиной предводитель каравана. Он держался независимо. Назвал себя Гуламхайдаром, небрежно передал хану аккуратно завязанную кожаную папку с бумагами — инструкциями заморских хозяев. Бегло прочитав один из листов, Джунаид-хан поморщился. «Активизировать террористические акты против партийных, советских…» Ах, подлецы! Войск не посылают, а нас тут стравливают советским собакам…
Гуламхайдар бесцеремонно разглядывал собравшихся. Он внимательно прислушивался даже к мимолетным словам. «Разведывает, разнюхивает наше состояние», — отметил про себя хан.
— Не суди обо мне по тому, как я овец пасу, а суди по тому, какую плату за то получаю, — похвастался Джунаид-хан. Он окинул сидящих тяжелым взглядом: как мало осталось соратников! Ох, поредели их сотни! Одни люди убиты, другие изменили, а третьи хотя и ходят в сотниках, командирах десяток, но того и гляди дадут стрекача в первом же бою… В иных сотнях не больше двух-трех десятков джигитов. И на тех надежды мало. Скрывая это даже от себя, Джунаид-хан опасался, как бы не пронюхал о том Гуламхайдар: тогда от англичан милостей не жди.
— Большевики тоже прислали в аулы и нам в лагерь караваны всякого добра, — продолжал хан. — Покупают дайхан… Не выйдет! Да, слышат мои уши, кое-кто из нас рассопливился — дескать, смотри, какие большевики добрые…
В водянисто-зеленоватых глазах басмаческого главаря мелькнула улыбка. Даже самые близкие ему люди больше всего боялись этого блеска. Джунаид-хан опустил тяжелые веки:
— Кто боится борьбы, пусть уходит сейчас же, с женами, детьми. Ни одного труса не тронем! — Хан поднял веки, впиваясь в каждого острыми рысьими глазами. Он нагло провоцировал своих сподвижников. Прояви кто малейшее колебание, отведи глаза под его взглядом — тут же расстреляет. Это знал каждый.
— Одну ночь даю на раздумье. Утром будет поздно. Тот, кто не уйдет сейчас, останется со мной до самого конца света.
— Оружия у вас теперь много, — заметил носатый перс. — Да какого оружия! Такое большевикам и не приснится… Одержите хоть одну победу, и вам на помощь придут друзья… А пока можно вооружить целых два полка. К вам идет еще один караван…
В ханскую юрту с грохотом ввалился увешанный оружием Хырслан-бай: маузер висел на правом боку, на левом за широкий кожаный пояс был заткнут зачехленный длинный нож, которым можно достать до сердца верблюда, за спиной виднелось дуло английского винчестера. На широкой груди перекрещивались туго набитые патронами пулеметные ленты, сверху висел мощный цейссовский бинокль.
Сидевшие в юрте тихо ответили на приветствие Хырслан-бая. Когда Хырслан уселся, ишан Ханоу привычным движением поправил чалму, поднялся с места и забормотал заупокойную молитву. В юрте все последовали его примеру.
Нуры краешком глаза следил за Джунаид-ханом, Эшши-баем. На их лицах не дрогнул ни один мускул, смиренно-скорбные, с опущенными долу глазами, они шевелили губами, усердно молясь. Ишан громко произнес заключительные слова молитвы — «Алла акбар!», все стали утешать Хырслан-бая:
— Да озарится светом загробный мир твоего брата…
— Дурды-бай был золотым человеком…
Духовник, грузно усевшись на место, раскрыл было рот, чтобы о чем-то спросить, но вовремя поджал губы: Джунаид-хан нетерпеливо повел плечами. Хырслан-бай ждал, что скажет хан.
— На все воля аллаха, — сокрушенно вздохнул Джунаид-хан. — Что не рождается, то не умирает. Перед смертью все равны, богатый ли, бедный, мусульманин или иноверец. Пробьет час, никто от нее не уйдет. Никто от нее не откупится… Думка за горами, а смерть за плечами. Лучше не скажешь… Мужайся, мой друг Хырслан-бай! Жаль, что ты сам не смог похоронить брата…