— Хочу предупредить, что я — если так можно сказать — классический сексуальный невротик.
Это чудовищную фразу он произнес не без некоторой гордости, но Мария, не обратив на нее никакого внимания, взяла в ладони его член. Она внимательно посмотрела на него, как будто в его возбуждении хотела прочитать что-то о будущем, а потом наклонилась к нему.
Мария оказалась в Копенгагене предыдущей зимой, и пришла она в город на лыжах. После встречи с Карстеном на озере Сорё она вернулась обратно в интернат, и вернулась туда кроткой, как овечка. Ее встретили горячими объятиями и простили, светлые волосы расчесали, а она выплакала все свои голубые глаза. В качестве объяснения ее загадочного исчезновения управляющие придумали какие-то проблемы с обменом веществ. Ее принялись усиленно кормить, пичкали солодовым пивом и взбитыми сливками, а потом сделали операцию от базедовой болезни в областной больнице в Нюкёпинге, после чего все успокоились, суета улеглась, и если и вспоминали те несколько месяцев, когда Мария отсутствовала, то лишь как о времени, когда она была больна и ей требовалась операция. Затем чувство времени вновь улетучилось, уплыв вместе с облаками-барашками над желтыми залитыми солнечным светом полями, розами и сельской идиллией, где, несмотря на оккупацию, было вдоволь масла и сливок, и где Мария занималась малышами, пела первым голосом, танцевала мужскую партию в менуэте из «Холма эльфов» и снова заняла свое место маленькой нежной девочки, довольной жизнью, настоящей жемчужинки и любимицы тетушек-управляющих, и продолжалось это примерно четыре года, закончившись в один Рождественский вечер.
Это был вечер с глазированной индейкой, обжаренной с сахаром картошкой, елкой величиной с дом и уютными, такими знакомыми историями фрёкен Смек о китайском Рождестве посреди совершенно невероятной жары. Девочкам раздали небольшие подарки, а потом сладости, и тут Марию отвели в сторонку и выдали ей длинный бумажный сверток, в котором оказались лыжи. Это просто сцена из классики: маленькой бедной сиротке добрые тетушки дарят лыжи. Это кажется очень трогательным, даже мне. Допускаю, что сегодня это трудно понять, сегодня в Рождество принято тратить деньги, которых у нас нет, чтобы купить то, что никому не нужно, чтобы произвести впечатление на людей, которые нам не симпатичны, но тогда все было иначе, во всяком случае в Аннебьерге, где Мария в итоге громко всхлипывает от радости и у тетушек тоже на глаза наворачиваются слезы. Это были отличные лыжи, из ясеня, и, казалось, эти лыжи и сами управляющие подают Марии знак, что теперь она должна навсегда остаться в Аннебьерге, что у нее есть миссия, что она сама благополучно выдержала жизнь за стенами интерната и искушение вирусом чувственности, и отныне ее место здесь, чтобы помогать слабым. Ничего не было сказано прямо, но это витало в воздухе, пока Мария одевалась, потому что ей очень хотелось поскорее опробовать подарок. По пути к дверям она как-то машинально прихватила свой полицейский шлем — все уже успели позабыть, откуда он взялся — из-за двери кабинета управляющей, и если она и надела его, то исключительно для того, чтобы голова не замерзла.
На улице действительно холодно, лежит снег, сияет луна и нет ни ветерка. Мария ступает на снег, она никогда прежде не ходила на лыжах, не так уж изящно у нее, черт возьми, это получается, но получается все лучше, лучше и дальше, и вскоре Аннебьерг превращается в далекую точку на горизонте — снежно-белом, хотя сейчас и середина ночи. Мария не оборачивается — и обратно она никогда больше не вернется.