«Правильно, так ей и надо, — говорили повсюду, — виселица для нее чересчур хороша, а полиция должна сгореть со стыда».
Однажды утром, оказавшись рядом с фермой, я прошел по садовой дорожке к дому и увидел Маргарет. Ей было теперь не до работы — пасынок ее, как мне показалось, целился в воображаемых кроликов, а молодая женщина, обхватив колено руками, покачивала ногой, сидя на пороге своего белого невысокого дома. Она вскочила и предложила мне стул, а я с грустью сказал ей:
— Вижу, Маргарет Хиггс, дела у вас идут не так хорошо, как прежде.
Услышав это, она мгновенно вспыхнула и воскликнула:
— Эти сплетники, охотники за новостями, невежественные, как ломовые лошади! Мне от них ничего не нужно, мистер Сомерсет! Я им ничем не обязана! Так почему меня должно заботить, что они обо мне говорят?
— Но как, миссис Хиггс, вы собираетесь жить, управляться с фермой? — спросил я.
— Я и раньше как-то жила и добывала хлеб для мальчика, и уж прокормлю его, сэр, — ответила она.
— Но одной нелегко бросить вызов многим, а вы нынче остались без защитника, — заметил я. — Скажите правду, Маргарет, — добавил я, — Хиггс мертв?
Она стояла у стены, глядя в землю и, помолчав, сказала, пожав плечами:
— Если мертв, я полагаю, Бог то ведает, а я нет.
Сами понимаете, как рассердил меня этот бессердечный ответ, и я тотчас ушел.
В следующее воскресенье она осмелилась прийти в церковь; я понимал, что это вызовет возмущение, особенно после того, как она прошла по проходу, надменно вскинув голову, и потому вставил в свою проповедь несколько слов о красоте христианского долготерпения. Но это не возымело никакого действия, и по всей тропе, круто поднимающейся к Вудсайду, хоть день был и ненастный, Маргарет после службы преследовали прихожане, большинство из которых были ее кузенами и кузенами друг друга. Сначала они не трогали ее, но многозначительно покашливали, свистели, визжали; все это она терпела, не оглядываясь, пока им знаками и жестами не удалось заставить ее мальчика отойти от мачехи и присоединиться к врагу; с той минуты начался перекрестный огонь брани и женщина ускорила шаг, испуганная, но с вызывающим огнем в глазах, а люди, не отставая, следовали за ней по пятам и, конечно, не с добрыми намерениями.
— Идите прочь! — крикнула она им с довольно жуткой усмешкой, перекосив рот. — Сплетники, охотники за новостями! Стыд вам и позор!
— Где Хиггс? — взревели все.
— Уходите отсюда! Вы все тупые, как ломовые лошади, с вашими глупыми, дурными вопросами!
Так продолжалось до тех пор, пока они не подошли к ее дому, где толпа окружила ее; и тогда, видя себя в безвыходном положении, женщина внезапно утратила свою вызывающую храбрость, разразилась рыданиями и, упав на колени, воззвала к Всевышнему со страстным упреком:
— Что я сделала, милосердный Боже? Если я в чем-то провинилась, пусть дом мой сгорит дотла, пусть на меня об-рушатся все несчастья, пусть меня хватит удар и отнимутся руки и ноги!
Видимо, эта клятва показалась жителям деревни столь искренней и ужасной, что они оставили Маргарет в покое и ушли.
Но в ту ночь ее дом сгорел дотла.
Когда толпа рассеялась, Маргарет бросилась на лежанку и пролежала на ней в лихорадке до девяти вечера; когда же она встала и собиралась перебраться в кровать, ее все еще дрожащая рука уронила лампу…
Известие об этом разлетелось в ту ночь, как зловонные болотные испарения, и через несколько минут весь Вуластон был в Вудсайде. Мальчик, Фред Хиггс, еще оставался в пылающем доме: в панике Маргарет сперва выскочила наружу, зовя его, но он в тот момент крепко спал, а теперь кричал у окна своей комнаты, слишком узкого и не позволявшего мальчику выбраться.
Увидев это, некоторые из толпы бросились искать садовую лестницу, но Маргарет, поразив всех, кинулась обратно в огонь и вскоре появилась у окна, ломая раму (половина ее была закреплена намертво, половина же отодвигалась вбок). Она всегда обладала большой силой, и деревянный переплет вскоре уступил ее рывкам, после чего они с мальчиком благополучно спустились на землю.
Бакалейщик Прайс забрал Фреда Хиггса к себе, а Маргарет, чья голова сделалась от пламени совершенно лысой, а лицо наполовину обгорело, спряталась в конюшне рядом с трупом своей лошади, павшей от голода в тот же день.
Но дух женщины еще не был сломлен. На следующее утро Морган, полицейский, призвал ее к себе, требуя рассказать о том, что случилось с Хиггсом; однако она сидела молча, раскачиваясь из стороны в сторону. Она, кажется, продолжала питать безумную надежду сохранить ферму, на которой родилась, но в тот же день мистер Миллингс, управляющий земельный имением Лоребурна, сообщил ей, что она, конечно, должна будет уйти; он предложил, тем не менее, выкупить ее сельскохозяйственные орудия и прочее, которые никто другой, разумеется, купить у нее не согласится. Ей пришлось принять эти условия; но она выказала прежнюю яростную решимость не покидать родные места и, как паук, чья паутина была разорвана, тотчас безмолвно принялась за работу, чтобы построить свою жизнь заново.
На третий день после пожара она пришла с забинтованным лицом к моей дочери Нине, которая владела коттеджем высоко на холмах, недалеко от Тайденхем-Чейз; и, хотя я предупредил дочь об опасности, та предпочла сдать ей коттедж. Затем женщина поехала в Ньюпорт, купила там кое-какие новые инструменты, перенесла кур и перегнала свинью в свое новое жилище и вновь собралась заняться домашним хозяйством. Но этому не суждено было случиться: когда все было готово и она пришла к Прайсу, бакалейщику, который взял к себе ее мальчика, Фред Хигг наотрез отказался идти с ней, сказав:
— Нет, мать, я больше никогда не хочу видеть твое лицо.
Женщина застыла, как пораженная громом. Повернувшись к толпе и ища в глазах сочувствие, она произнесла, кривя рот и пытаясь улыбнуться:
— Как! Да ведь я для него это сделала, прежде всего!
— Сделала! Слышали ее? Что сделала? — закричали некоторые, а остальные деревенские жители тем временем освистывали ее и осыпали оскорблениями.
— Пойдем с мамой, сердечный, — уговаривала женщина мальчика, — не будь таким жестоким.
— Уходи, — сказал мальчик, ободренный поддержкой толпы. — Ты мне не родная мать, и я никогда никого так не презирал, как презираю тебя, никогда в жизни. Стыд тебе и позор!
Маргарет, казалось, была потрясена этим последним несчастьем. Она больше ничего не сказала, но растерянно протянула к Фреду руку и затем ушла заплетающимися шагами; она казалась сломленной, сдавшейся, забитой и уничтоженной. Я не думаю, что с этого дня она когда-либо противилась тому, что с ней творили, за исключением одного случая, когда она бросила камень в толпу преследовавших ее мальчишек.
Однако Морган, полицейский, да и я считали, что в отношении мальчика с женщиной поступили неподобающе, тем более что она с ранней юности была для него хорошей матерью, а без его помощи новый клочок земли был бы для нее почти бесполезен. После трех недель переговоров бакалейщик формально согласился отдать мальчика; в то же утро Морган, случайно проходя мимо коттеджа, крикнул Маргарет через калитку, что ее мальчик сейчас вернется к ней. После этого она, должно быть, побежала и встала под ясенем в конце тропинки, чтобы увидеть, как мальчик будет подниматься на холм; несколько человек, торопливо проходивших там под дождем, видели, как она стояла под деревом с наброшенной на голову кофтой; и, хотя мальчик не появлялся еще несколько часов, она терпеливо стояла и ждала, пока день не начал клониться к вечеру, а тучи не потемнели, возвещая настоящую бурю. Наконец мальчик пришел. Маргарет беспомощно лежала на правом боку; по-видимому, в нее ударила молния — во всяком случае, ясень был расщеплен, а у нее парализовало половину тела. Еле ворочая непослушным языком, она умоляла мальчика помочь ей, отвести ее в дом и никому ничего не говорить, но он, словно лишившись рассудка, полетел вниз по склону, выкрикивая эту новость на все четыре стороны.