— Бей сыроядцев! Гони их отселя взашей! Слава князю Андрею! — неслось отовсюду.
Патрикеев подъехал к Ивану Васильевичу и негромко сказал:
— Ослобони брата, государь, и дай свершить ему свое хотение. Вишь, народ волнуется…
— Нишкни! — оборвал его великий князь. — Народ — не море, можно утишить! Дай крепкую стражу, чтоб татарина в целости до своего подворья довели! А я к себе подамся.
С этими словами он направил коня ко дворцу. За ним, окруженные охраной, поехали взятые под стражу князья. Андреев дядька Прокоп отчаянно заметался у ворот и закричал:
— Забрали князя, надежу и заступника нашего! Кто таперя супротив басурманца встанет?
Его слова нашли живой отклик.
— Ослобонить князя! — грозно заволновалась толпа и двинулась за стражей.
Патрикеев мигом проскочил вперед и велел запереть ворота. Ярость толпы, встретившейся с могучей дубовой преградой, быстро переключилась на ордынский отряд.
— Бей поганых! — пронеслось по площади, и в ордынцев снова полетела всякая пакость.
Стражники отчаянно заработали плетями, пытаясь усмирить толпу, но это вызвало лишь новое озлобление. Метателей стало больше, а их снаряды потяжелели.
Татарский посол Ибрагим быстрее всех понял истинную опасность. Он метнулся к Чол-хану и вскричал:
— Московиты взбесились! Нужно немедля бежать, пока безумие окончательно не помрачило их разум!
Но Чол-хан в ответ лишь рассмеялся:
— Я не бежал и перед грозным войском, не то что перед этими глиняными горшками. Ты знаешь, что один камень может побить десять тысяч горшков, и сегодня таким камнем буду я! — С этими словами он вытащил свою саблю.
Но Ибрагим уже не увидел этого: он со своими людьми пустил коня вскачь по направлению к Заречью.
Чол-хан остановился и огляделся. Кольцо стражников под напором толпы постепенно сжималось. Еще немного — и грозное людское море сомнет, опрокинет их. Мгновение он стоял неподвижно, устрашенный видом этой могучей и, казалось, ничем не одолимой силы. Потом стряхнул с себя оцепенение: бахадуру не пристало бояться, он смело идет навстречу опасности. Чол-хан привстал на стременах, издал грозный боевой клич и бросился вперед. Его первый удар пришелся по стражнику, закрывавшему путь к «глиняным горшкам». Потом сабля опустилась на черную овчину, потом на праздничный узорчатый бабий платок, а потом он уже перестал замечать своих жертв, подобя их бурно выросшему на пути чертополоху.
Площадь огласилась криками ужаса. Стражники в недоумении остановились, не зная, что им делать. Люди бросились в стороны, освобождая дорогу кривой татарской сабле.
Первым опомнился Фаддей. Он осторожно положил на землю неподвижное тело всезнающего деда, выпрямился и огляделся вокруг, словно ища чего-то.
Бывший неподалеку Лукомский сказал что-то ближнему литовцу, тот подъехал к Фаддею и протянул копье. Фаддей примерил его в руке, радостно вскрикнул и бросился по кровавой дороге за Чол-ханом. Вот он настиг его, свистнул, а когда тот оглянулся, придержав коня, с силой вонзил в него копье. Чол-хан дико вскрикнул и выронил саблю. Фаддей перехватил ратовье, поднатужился и оторвал его от лошади. Миг — и он вознес гордого татарина над толпой, еще живого, хрипящего, с дико вылезшими глазами и дергающимися конечностями.
— А-а-а! — дико завопила толпа и бросилась на свою жертву. Через минуту тела царского посланца уже не существовало.
Подъехавший Лукомский посмотрел и сказал себе: «Бедный хан, я вчера ему мокрое место напророчил, а тут и того не сталось. Ну ничего, ордынский царь своих людей в обиду не дает…»
Глава 8
В ПОХОД
Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар…
Снег сошел. Степь, омытая половодьем и весенними дождями, скрипела от чистоты. Ласковые ветры веяли горьковатым запахом пала. На высушенных пригорках начали брачные игрища дрофы. Гордые самцы, распустив пестрые хвосты, мели опущенными крыльями землю у ног своих избранниц. Птицы токовали, а люди тосковали…
В убогой базарной лачужке, приютившей на зиму посланцев великого московского князя, шло невеселое застолье. Собрались, чтобы отметить именины Василия, осушили заздравные чаши и неожиданно загрустили — всякий, кто подолгу жил на чужбине, знает, какою острой бывает весною тоска по родной земле!
— Загостились мы, никак, у басурманцев, — сумрачно вздохнул Василий, — уже за полгода перевалило, как одне поганые рожи видим. А наши, верно, сейчас на охоту собрались — государь об эту пору завсегда на весенний лет выезжает. Едут ребята по лесам, деревья все такие взъерошенные, вот-вот листом брызнут. От лесного духа голова дурманится, птахи на разны голоса высвистывают — благода-а-ать!
— Твоя правда, — поддержал его Матвей, — сейчас лес кругом птичьими голосами загомонился. Что ни посвист, то разный, однако ж все по-нашенски, по-русски. Не то что тут, все одно и то ж — гурды-бурды, шурлы-курлы!
— Да не-е, — протянул Семен, — и тута наши птицки слуцаются. Вцерась слушал, как жаворонки юлили, так думал, цто в своем краецке сидю. Поля первыми бороздами цернеют, бабы белыми платоцками белеют, а в кузне звон-перезвон: сохи уставляем, бороны ладим — в тако время кузнец первый целовек в округе!
— Хлеб да соль честному застолью! — раздался с порога голос Демьяна. — Нынче Василий Парийский[56] землю парит, а нам зелье дарит — с именинником вас! — Он снял с плеча самострел, тот самый, что выручил их осенью на военном празднике, и протянул его Василию. — Бери, Вася! Рази врагов и будь здоров!
Василий был несказанно рад подарку. Он обнял старика и напенил чаши.
— Поостерегся бы ты, Демьян Кондратьич, к нам запросто заходить, — недовольно сказал Матвей, когда гость осушил заздравную.
— И так стерегусь, — виновато проговорил тот. — Ведь впервой с масленой заглянул, да и то не без дела. Прибыл к хану гонец из Москвы. Что привез, про то не ведаю, но слышно, наши на вербное воскресенье татарское посольство в Москве побили. Ахмат велел курултай собирать. Что-то будет!
— Ох, чую, будет! У меня с вечера сумеречно на душе, ровно беду какую жду, — пожаловался Василий.
— И-и, милый, твой сумрак — это гроза весенняя, а мой — осень хмурая! — горько сказал Демьян. — Живу, как лешак, в одиночестве, не с кем сердцем стронуться. К вам пришел и то не ко времени…
— Не серчай, Кондратьич, — попытался успокоить его Матвей. — О тебе бережемся, ты ведь нам, как отец родной.
— Давай еще в чарку плесну, — заботливо предложил Василий.
— Будет, — отодвинул свою Демьян. — Нынче это зелье — не к веселью: тоску сугубит. Двадцать годков здеся живу, а все одно и то же: по весне от тоски хоть волком вой. Выйдешь, бывалыча, в степь, оборотишься в родную сторону и учнешь изгонной молитвой молиться: «Господи, сохрани землю русскую! Боже сохрани! Боже сохрани! Нет на свете земли, подобной ей! Иные в ней князи да бояре несправедливы и недобры. Иные волостители да судьи немилосердны и нечестны. Но да устроится русская земля!» И так горько опосля того заплачется: того и гляди прямо в родиму сторонку побежишь. Стопчешь обутку, сбросишь отопочки — и дале босиком, лишь бы к землице родной припасти. Дашь волю своему горю и снова возвертаешься, чтоб себя затаить. Совсем как в нашенской песне…
Демьян отер глаза и запел неожиданно крепким и чистым голосом:
Слабенькая дверь лачуги внезапно затрещала под крепкими ударами. Гости еще не успели разобраться, как от тяжелого надсада запоры слетели и дверь с шумом отворилась. На пороге стояла ханская стража. Ее начальник молча указал на москвичей, и стражники послушно бросились к ним.