Момент был настолько интимным, что я поняла: за ним не может не последовать еще более глубокая близость. Как ни крути, я кокетливо напросилась в его фотографию. А он ввел меня и запечатлел одним щелчком. Мои ноги и лицо теперь в его аппарате. Я оказалась в нем, и следующий шаг был очевиден, хоть и бесстыден.
Может, мы и разговаривали, но если и разговаривали, то я этого не помню. Я даже не помню момент, когда поняла, куда мы идем. Думается, мы оба шли молча. Номер в «Кейо Плаза» был нам не по карману — да и вообще никому, — и потому мы направились в его квартирку в Син-Окубо. Всего минут двадцать пешком, но это совершенно другой район Токио. Мы покинули неоновые башни и вошли в закоулки. Старые домики приткнулись между небольшими многоквартирными домами. Вдоль тесных серых улиц выстроились крохотные магазинчики и бары. Дешевые закусочные украшали оранжевые фонари. Уличные кошки шипели на собак, тявкающих с балконов. Мы миновали уйму луж, но он больше не фотографировал, пока мы не добрались до его квартиры.
Я слышу щелчок его ключа в двери. Потом при свете лампы и с распахнутыми шторами он сделал один последний снимок. Моего обнаженного тела. Я стояла в постели на коленях, откинувшись, ожидая, что расцвету от его прикосновения. Я не противилась быть увиденной сквозь аппарат. Он добрее, чем невооруженный глаз. Аппарат не может подмигнуть или осклабиться, во всяком случае в момент съемки. Он приберегает мнение до той поры, пока пленка не будет проявлена.
А затем Тэйдзи закрыл глаза. И открыл их вновь лишь уйму времени спустя, и мне хочется верить, что лишь потому, что мой образ запечатлелся под его закрытыми веками. Он взирал на это недвижное изображение, когда я забралась на его ледяное тело, раскачивая его вперед-назад, пока лед не побежал водой и сосулька его пениса не растаяла во мне. Я сохраняла свое положение еще долго после того, как наше дыхание замедлилось, гадая, как это получилось настолько легко. Потом поднялась с его изящного остова, разрозовевшись, чувствуя боль изнутри и снаружи от чего-то, казавшегося необычайно близким к радости.
Поскольку глаза его были закрыты, а в комнате было светло, я воспользовалась случаем оглядеться в ее тесном пространстве, чтобы получше познакомиться с этим человеком. Комната смахивала на большой гардероб. Его одежда была развешана по стенам — синие и серые толстовки, мягкие футболки, старые брюки и пара джинсов. На штанге для гардин висел галстук, но он зарос пылью, и я не находила рубашки к нему. Книжного шкафа не было, только высокие стопки книг. Названий я не видела. Поверх книг громоздились компакт-диски. В углу комнаты стояла высокая бегония с парой очков для плавания, запутавшихся среди листьев. На полу валялись три или четыре фотоаппарата, две картонные коробки, набитые конвертами фотолабораторий. Но нигде не выставлено ни единой фотографии. Побеленные стены чуточку грязноваты — и совершенно голы, не считая одежды. Голубовато-белые шторы подрагивали возле них от ночного ветерка.
Должно быть, мы спали, не помню. Утром он отвел меня в лапшичный ресторанчик, где работал. Позже я узнала, что тот принадлежит его дяде и однажды Тэйдзи его унаследует. Заведение было еще закрыто, но мы сели за исцарапанную деревянную стойку в глубине и пили из высоких стаканов ячменный чай со льдом. Небольшой вентилятор на стене позади нас шумно поворачивался из стороны в сторону, овевая мне шею сзади холодом. Друг на дружку мы не глядели. Наши тела соприкасались боками, и я впитывала его тепло, делая его своим.
Теперь Огучи наблюдает за мной. Наливает мне стакан воды, и я благодарна за этот явный знак доброты, хоть и знаю, что это право, вписанное в японскую конституцию. Мне жарко. Окунув пальцы в стакан, я размазываю холодную воду по лицу. Похоже, он считает это сигналом, что лед сломлен.
— Вы уже давненько в Японии. Девять лет?
Это часть официального допроса или он клеит меня? Толком не знаю. Уж наверняка он должен записывать все, что я скажу, чтобы использовать это в качестве улики против меня.
— Десять.
— Что привело вас сюда?
Вот это уже больше похоже. За десять лет этот вопрос мне задавали пятьдесят тысяч раз. Честного ответа у меня нет, потому что он либо попросту не существует, либо я недостаточно прямодушна, когда думаю о нем. Зато у меня заготовлено несколько шаблонных ответов на случай, если спросят. Сейчас случай особый, и я пускаю в ход все их до последнего.