…Одергивая юбку, я некоторое время раздумывала – возвращаться в фургончик либо найти себе занятие поинтереснее. Из соседней повозки доносился могучий храп Флобастера; Пасть звякнула цепью и улеглась поудобнее. Вздрагивая от холода, я прокралась обратно, приоткрыла сундук и вытащила первый попавшийся плащ.
Это был плащ из фарса о Трире-простаке; я обнаружила это уже на улице, но возвращаться не хотелось, а потому я запахнула плащ поплотнее и пошла побыстрее, чтобы согреться.
Собственно говоря, уже через несколько кварталов я пожалела о своем предприятии. Город был как город, красивый, конечно, но что я – городов не видела? Прошедший праздник напоминал о себе грудами мусора, в котором деловито рылись мрачные полосатые коты – почему-то все полосатые, ну прям как братья! Лавочки и трактиры большей частью были закрыты, да я и не взяла с собой денег; несколько раз меня окликали – сначала какой-то хлюпик лакейского вида, потом еще кто-то, потом, надо же, трубочист. Этот меня особенно разозлил – надо же, рыло черное, гирька в руках, а туда же – флиртовать! Я отбрила его так, что он, бедняга, чуть не свалился с этой своей крыши…
Короче говоря, настроение у меня совсем испортилось, да к тому же я испугалась заблудиться; и вот стоило мне повернуть обратно, как я увидела Его.
Мне, вероятно, покровительствует небо. Господин Блондин шел мне навстречу с каким-то мальчишкой чуть постарше меня. Мальчишка сиял, как надраенный чайник; я посторонилась, давая им дорогу – но мой кумир даже не взглянул на меня. Он вообще меня не заметил, будто я деревце при дороге… Я проглотила обиду, потому что, во-первых, он мог уже меня забыть, а во-вторых, они оба были слишком увлечены разговором.
Скромно пропустив беседующих господ, я долго и задумчиво глядела им в спины – в это время мои ноги, о которых я напрочь забыла, помялись-помялись да и двинулись вслед, так что когда я опомнилась наконец, уже поздно было что-либо менять.
Так, веревочкой, мы прошли несколько кварталов; Господин Блондин и его спутник остановились на перекрестке, постояли, видимо прощаясь; потом мой кумир махнул рукой подкатившему экипажу – и только я его и видела!
Парень, впрочем, остался; худощавый такой, вполне симпатичный парень, немножко сутулый; он проводил экипаж глазами, потом повернулся и медленно двинулся в противоположную сторону.
На меня снова напало вдохновение – именно напало, как разбойник. На плечах у меня лежал плащ, в котором я играла Скупую Старуху в фарсе о Трире-простаке; этот плащ замечателен был не только плотной тканью, защитившей меня от утреннего холода, но и пришитыми к его краю длинными седыми космами.
Парень, не так давно бывший спутником Господина Блондина, неспешно уходил прочь; давно отработанным, привычным движением я натянула плащ себе на голову, согнула ноги в коленях и упрятала в темных складках всю свою немощную, согбенную фигуру. Седые пряди колыхались на ветру; то и дело приходилось сдувать их в сторону, чтобы не мешали смотреть.
С прытью, неожиданной для старушки, я нагнала парня и засеменила чуть сбоку; парень явно происходил из родовитых и богатых кварталов, это вам не лакей и не трубочист, породу сразу видать. Он шел медленно, но слабые старушечьи ноги поспевали за ним с трудом; запыхавшись, я не выдержала и раскашлялась.
Он обернулся; на лице его блуждало то рассеянно-счастливое выражение, с которым он проводил Господина Блондина. Правда, при виде меня оно несколько померкло – что хорошего в дряхлой старухе с растрепанными космами, когда она, старуха, появляется, как из под земли! Впрочем, он тут же овладел собой, и на лице его появилось подходящее к случаю внимание.
– Добрый юноша, – продребезжала я надтреснутым голоском. – Подскажи бедной глупой старухе, что за прекрасный господин только что разговаривал с тобой?
Его губы дрогнули – тут были и гордость, и застенчивость, и удовольствие, и некое превосходство:
– Это мой отец, почтеннейшая.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить это сообщение. Лицо парня казалось непроницаемым, но я-то видела, что он вот-вот лопнет от гордости. Сочтя, что старушечье любопытство вполне удовлетворено, он повернулся и зашагал прочь; мне пришлось покряхтеть, чтобы нагнать его снова:
– Э-э… Деточка… Зовут-то его как?
Он остановился, уже с некоторым раздражением:
– Вы нездешняя?
Я охотно закивала, тряся седыми космами и разглядывая собеседника в узкую щель своего самодельного капюшона. Кажется, парень ни на минуту не сомневался, что уж здешние-то все как один обязаны узнавать его папашу в лицо.
– Это полковник Эгерт Солль, – сказал он. Таким же тоном он мог бы сказать – это повелитель облаков, обитатель заснеженных вершин и заклинатель солнца.
– Светлое небо! – воскликнула я, приседая чуть не до земли. Эгерт Солль! Подумать только! То-то я гляжу – личико знакомое!
Теперь он смотрел на меня удивленно.
– Маленький Эгерт, – прошептала я прочувственно. – Вот каким ты стал…
Он нахмурился, будто пытаясь что-то припомнить. Пробормотал нерешительно:
– Вы из Каваррена, что ли?
Милый мой мальчик, подумала я с долей нежности. Как с тобой легко. Из Каваррена…
– Из Каваррена! – задребезжала я воодушевлено. – Вот где он рос, родитель твой, на моих глазах рос, без штанишков бегал, пешком под стол ходил…
Он нахмурился – «без штанишков» было, пожалуй, слишком смело.
– Маленький Эгерт! – я тряслась от переполнявших меня чувств. – Да знаешь ли ты, юноша, что этого самого твоего родителя я и на коленках тетешкала, и головку беленькую гладила, и сопли подтирала, а он, сорванец, все норовил леденец с комода стянуть…
Парень отшатнулся, тараща глаза; тем временем мое сентиментальное старушечье сердце заходилось в сладких воспоминаниях:
– Глазки-то шустрые… Через забор к нам шмыгнет, бывало, и давай яблоки воровать…
Он сглотнул – шея дернулась – но сказать так ничего и не смог.
– А старик-то отец мой, покойничек, хворостину однажды взял…
– Что вы мелете, – выдавил он наконец. – Какой… покойник?
У него, бедного, все перемешалось в голове. Я наседала:
– …А как подрос наш орелик… Годков двенадцать было ему… Убегу, говорит, в актеры, лицедеить буду на сцене… В труппе господина Флобастера… Тут уж его батенька, дедушка твой, хворостину как взя…
– Вы, наверное, сумасшедшая, – осторожно предположил он. – Или перепутали имя.
Он пятился, и при этом все быстрее и быстрее, досадуя, наверное, что ему попалась на редкость прыткая и ловкая старуха:
– Я?! Помилуй, деточка, я уж восемьдесят лет как все помню! Актриса его сманила, и ведь так себе актриска, ни рожи ни кожи…
Он побагровел, резко повернулся и пошел прочь; я нагнала его и побежала рядом; по дороге попалась лужа, и я в азарте перемахнула так, что по поверхности воды пробежала рябь. Он замедлил шаг и подозрительно на меня покосился. Чтобы загладить оплошность, я закряхтела с удвоенной силой; седые патлы забились мне в рот:
– Тьфу… Сынок… Тьфу… Не беги… пожалей… старуху… Актриска то… паршивая была, это я тебе гово…
С неба обрушился грохот колес. Прямо перед моим лицом оказался карий лошадиный глаз в венчике из длинных ресниц; еще мгновение – и круглые мохнатые копыта втоптали бы меня в мостовую. Заорал кучер, в потоке его слов я разобрала только «старую суку»; обжигающее конское дыхание отодвинулось – и карета, огромная, золоченная, пузатая как боров карета прокатила мимо, окатив меня грязью, ослепив мельканием спиц, обругав черным языком ливрейного лакея, громоздившегося на запятках…
…Моя брань догнала его в спину; он обернулся, и я еще успела увидеть, как вытянулось и побагровело лакейское лицо. Карета давно скрылась за углом, а я стояла посреди улицы и орала, как базарная торговка, ругалась сквозь навернувшиеся на глаза слезы, бранилась вслед, пытаясь криком изгнать запоздалый ужас – еще волосок, и переехали бы…