– Но вы же выжили! – не выдержал Морской. – Как и многие, кого отпустили, разобравшись с ежовщиной…
– Да, повезло, – согласился старик. – Система поперхнулась собственными злодеяниями. Но суть не поменялась. Механизм судов остался прежним, понимаете? С тех пор, как меня освободили, я пытался что-то изменить. Писал, заявлял, требовал. Но им не до меня. И прямо сейчас, в эту минуту, когда я умираю в хорошей больнице под присмотром неплохого человека, харьковская «тройка» ставит подписи и приговаривает, не разбираясь, к смерти или лагерям очередной альбом людей…
– Послушайте, – Морской стал пятиться к двери. – Я только за лекарством вам схожу… Я на секунду. Просто подождите.
– Нет! – Во взгляде адвоката скопилось столько ужаса и боли, что было невозможно не повиноваться. – Стойте тут! Вы кто вообще такой? Я – Воскресенский, адвокат из Харькова. Так я представлялся всегда, попадая в новую камеру.
– Простите, – что ж, раз так, то Морской решил действовать. – Я и без представления знаю, кто вы. Я к вам целенаправленно пришел. Тот человек, что обвиняется в нападении на вас, мой друг. Я не верю, что он мог совершить преступление. Я хочу знать, что произошло на самом деле. Вы можете помочь?
– Могу помочь? – сам у себя переспросил старик. И тут же ответил, мрачнея: – Нет, не могу. Скорее уж моя внучка может. Она даже официально проходит главным свидетелем по этому делу. А я, все что знаю, уже рассказал следователю. И это на самом деле ничтожно мало. Верзила в штатском, что устроил взрывы и развалил комнату, сбил меня с ног и вжал в пол, навалившись всем своим весом – вот и вся моя картина происшедшего. Окружающий мир я не видел сначала из-за этого негодяя, а потом и вовсе оттого, что потерял сознание. Он прыгнул на меня, как зверь, чтоб придушить…
– Или чтобы спасти вас от последствий взрыва? – Морской живо представил подобную ситуацию. – Прикрыл собой, чтоб вас не повредило…
Старик несколько секунд подумал, потом сказал:
– Быть может. Мне о своих намерениях нахал не отчитался…
Адвокат попытался привстать на локтях, но закашлялся и бессильно повалился на подушку.
– Не уходите, подойдите ближе! Еще одно запомните! Поляки! – Старик снова, то ли от волнения, то ли от нового приступа задышал очень часто: – Об этом я никому не говорил, боялся. Но времени бояться больше нет! Послушайте! Недавно я встретил на улице одного знакомого. Такого же, как я, выпущенного. Спасшегося. Но с ним немного затянули, освободили только этим летом. И он рассказал, – старик перешел на страшный шепот, звучащий даже громче, чем все предыдущие словоизлияния, – что в нашей внутренней тюрьме на Чернышевской, в тех камерах, что в более глубоком подвале, сидели военнопленные поляки. Те, что из приближенных Войска Польского, слыхали? Они нам сдались, когда мы освободили их земли в 1939-м. Таких военнопленных было очень много. Столько, что, даже пытаясь изолировать их, администрации не удалось предотвратить тюремные слухи. Катастрофически много. Наверное, несколько тысяч. Понимаете? И всех их расстреляли. Не только военных, но и чиновников, помещиков, жандармов… Простых людей, которые и воевать не собирались, но были не в том месте, не в то время…