Петр ответил, что никак он не использует эту войну в своих интересах, не желая строить свое благополучие на несчастье, постигшем народы Европы.
- Вот только сегодня,- добавил он,- я наткнулся в кустах по дороге на труп обесчещенной и изуродованной крестьянки.
- Ну и что? - отозвалась Либуша.
- Ну и что! - повторил Петр.- Когда Каин убил Авеля, сам бог проклял его. А когда сегодня пятеро мародеров развлечения ради убивают крестьянскую девушку, бог молчит, а человек, более того, женщина только и находит, что сказать: "Ну и что?" В этом-то все и дело, Либуша, и ни в чем более.
- А что мне было сказать? "Ай-ай-ай"? Или: "Ах, неужели?" Или: "Бедная девушка!"? А может, мне следовало тут же броситься к попу и дать ему денег на панихиду по ней? Вы вот - сделали так?
- Нет,- сказал Петр.- Оставим это, Либуша. Вы дочь нашего времени и не можете чувствовать и мыслить иначе.
- И откуда вы знаете, что девчонку убили пять мародеров? Странно это как-то...
- Ничего странного.
И Петр в нескольких словах рассказал историю пятерых негодяев, поубивавших друг друга, кроме последнего, которого покарал сам Петр, всадив ему пулю в голову и забрав добычу.
- Иными словами,- подытожила Либуша,- лакомый кусочек, из-за которого передрались эти бедняги, попал в добродетельные руки пана Куканя, и тот с удовольствием хапнул его, хотя это и противоречит его принципам,- ведь, как пан сам выразился, он не желает извлекать никакой выгоды из войны.
Так говорила Кураж и была чудо как хороша, когда, перестав играть мужскую роль, сняла удобства ради свой кафтанчик и расстегнула ворот рубахи, отчего женская ее натура стала полностью несомненной, уже не только на ощупь, но и на взгляд. Но чем прелестнее и аппетитнее были ее губки, произносившие язвительные слова, тем сильнее жег гнев грудь Петра, ибо какой же стоящий мужчина будет, подобно кроткой овечке, сносить без раздражения, когда в глаза ему отрицают явное, да еще когда это делает женщина, которая ему нравится?
- А что же мне было делать? - спросил он, не отдавая себе отчета, что прибег почти к тем же словам, которыми Либуша реагировала на его упрек; вытащив из кармана своих испанских панталон кошелек, отнятый у злодея, Петр бросил его на стол.- Оставить его мертвому убийце? Или далеко обойти того, кто убил последнего сообщника, и дать ему идти своей дорогой?
Либуша ответила:
- Если б я не знала, как вы поступили на самом деле, а слышала бы только ваши речи, достойные образца добродетели, я бы подумала, что вы вернули деньги владельцу, чье имя и адрес так красиво вышиты на кошельке: Иоганн Штёр, Вайтнау. А ведь Вайтнау лишь чуть в сторону от дороги в Кемптен.
- Этот самый Иоганн Штёр,- возразил Петр,- без малейшего сомнения, валяется на дне какого-нибудь оврага, и ему уже ничего не нужно.
- Правда,- согласилась Либуша.- Но в таком случае, будь я Петром Куканем, мой первый путь в этом городе привел бы меня в ратушу, где я разыскала бы мэра города, какого-нибудь магистрата или кастеляна замка и отдала бы свою добычу в их официальные руки.
- Чтобы мэр города, магистрат или кастелян поделили ее между собой,заметил Петр.- Как бы не так. У меня есть свои принципы нравственности и порядочности, от которых я не отступаю, но, надеюсь, я все-таки не дурак. Нет, Кураж. Один дукат я бросил нищему, с прочими поступлю точно так же.
- Дайте их мне,- приникла к нему Либуша.
- Когда будете бедны, больны и беспомощны.
- Надеюсь, это будет не скоро. Ах, Петр, вы - самый пригожий и стройный парень из всех, какие мне когда встречались. Хорошо, что вы не храбрец, каким был мой ротмистр, что вы осторожны и избегаете опасностей, потому что жалко будет, если пропадет ваша красивая кудрявая голова. Вы завиваете волосы щипцами, или это свои кудри? Право, Петр, вы похожи на святого Мартина, который приезжает к нам на белом коне: художники изображают его писаным красавцем.
Петр резко отстранился от нее, ибо в груди его снова забушевало негодование.
- Это я-то осторожный?! - вскричал он.- Это я-то обабившийся недотепа, избегающий опасностей?! Я, которого с семнадцати лет, когда меня должны были бросить в гладоморню, и до сего дня окружают опасности?!
Либуша всплеснула руками и тоном, каким насмехаются над хвастливым мальчишкой, воскликнула:
- Ах, его должны были бросить в гладоморню! Страшно подумать! Счастье еще, что только должны были, да не бросили. И с той поры его окружают опасности... Не говорите мне этого, Петр, не то я задним числом начну за вас тревожиться! Но как же вы из всех своих ужасных несчастий ухитрились выйти без царапинки?
- Потому что я не тюфяк, но и не фанфарон, чтобы подставлять себя под удар там, где не надо,- ответил он.- Впрочем, нельзя утверждать, что я вышел без царапинки. Я лишился пальца - правда, по мнению профессиональных музыкантов, этот палец самый неловкий из всех, какими бог снабдил кисть человека, то есть безымянный, к тому же на левой руке, но все же он был частью моего тела, а его оторвало выстрелом, и вот его нет у меня, следовательно, я не совсем цел и никогда уже целым не буду.
Либуша посмотрела на его левую руку, которую он поднял, растопырив пальцы, и удивленно округлила глаза:
- Как это нет безымянного?
Взглянул на свою руку и Петр - и тотчас закрыл глаза и снова открыл, чтобы прогнать наваждение, но это не помогло: там, где уже добрых пятнадцать лет, а то и больше, если быть точнее, между мизинцем и средним пальцем зияла брешь, которая со временем несколько стянулась и уменьшилась, теперь как ни в чем не бывало торчал безымянный палец, живой и здоровый, в точности такой, каким был до своей гибели, даже со светлой полоской в том месте, где Петр носил когда-то алхимический перстень своего отца. Петр тронул этот свой безымянный палец большим пальцем - нет, не отвалился; попробовал щелкнуть им - щелкнул...
- Этого не может быть...- пробормотал он, но тут же волшебство рассеялось, все стало по-старому, безымянный палец исчез, и осталась от него та же брешь да белый неровный шрамик.