Либуша рассказала, как нищий отправился в распивочную трактира "Золотые весы", и трактирщик, как и следовало ожидать, тотчас взял его в оборот - откуда, мол, у тебя такое богатство? Нищий отвечал по правде, что ему подали милостыню, а так как был он хром, но не слеп, то и описал благодетеля настолько точно, что трактирщик без труда смекнул, кто этот благодетель, и послал за стражей, чтоб арестовать Петра.
- Да по какому праву? - вскричал Петр.- Я могу делать со своими деньгами что хочу!
- Со своими - да,- возразила Либуша.- Только это были не твои деньги.
И она рассказала далее, что когда трактирщик допрашивал нищего, к ним подошел некий богатый и уважаемый горожанин из Старого города, как на грех попивавший в это время винцо в "Золотых весах", и этот горожанин признал в золотой монете одну из ста пятидесяти, уплаченных им утром Штёру, у которого купил мельницу. Как он мог узнать монету? А очень просто: все золотые, какими он платил, он обрезал специальными ножничками. Ну, а когда стражники ворвались в комнату, где ночевали Либуша и Петр, то первое, что бросилось им в глаза, был кошелек Штёра, лежавший на столе.
- А я в то время лежал на полу без сознания,- сказал Петр.
Либуша кивнула:
- Именно. Снадобье, которое я бросила тебе в вино, отлично сработало.
- Зачем ты так со мной поступила?
- Потому что хотела украсть этот кошелек и скрыться. Я обязана была сделать это во имя своей чести.
- Чести? - удивился Петр.
- Ну да, я ведь дала себе слово, что отомщу тебе за шлепок, которым ты меня оскорбил. Но только сделала я это без всякой охоты, потому что ты действительно мне нравишься, и был ты уже так роскошно, так замечательно marschbereit [Букв.: "готов к походу", в данном случае- к делу (нем.).]. Не веришь?
- Почему? Нет такой подлости, которую бы не совершали во имя чести.
- Это ты хорошо сказал, как хорошо говоришь все, что говоришь. Но в конце концов я ни в чем не виновата. Даже если б я тебя не усыпила, стражники явились бы все равно.
- Верно, ты не виновата. Но ведь еще ничего не потеряно. Представ перед судом, я все с легкостью объясню и докажу. Пятеро мертвых грабителей еще, пожалуй, валяются по дороге в Кемптен.
- В том-то и дело, что никакого суда не будет и тебя ни о чем не спросят, потому что в Кемптене объявлено военное положение.
- Что же собираются со мной сделать? С ответом Либуша поколебалась, но все же произнесла:
- Тебя вплетут в колесо. - Петр затрепетал.
- Но ничего,- продолжала Либуша.- В нашем трактире ночевал один знатный господин, который, узнав, что произошло, сказал мне: "Не плачь, девочка, не бойся за Петра, до десяти утра времени много, я приведу помощь".
- Кто это был?
- Ах, не важно - главное, чтоб он успел вернуться.
- И ты плакала обо мне?
- Не плакала - это ему только показалось.
- Значит, меня казнят в десять утра?
- Так решили сначала,- тихо, во вздохом, ответила Либуша.- Но потом я узнала, что время изменили, и казнь назначена уже на восемь. Но я задержу их! Положись на меня, Петр, я задержу казнь, хотя бы мне пришлось для этого поджечь ратушу.
И пала тогда на Петра такая тяжкая безнадежность, что он очень нескоро смог снова заговорить.
- Все это весьма туманно и неопределенно. Угроза непосредственной смерти дело для меня не новое, однако то, что мне до сих пор всегда удавалось избежать ее, еще не дает гарантии, что удастся и на сей раз. И будет вполне в духе человеческих судеб, если я в конце концов паду жертвой глупой, мелкой ошибки. Ко всему прочему, у меня после твоего милого снадобья болит голова и чувствую я себя до того отвратительно, что был бы рад, если б меня хоть сейчас черт унес.
Либуша сказала со вздохом:
- И зачем я, ленивая дура, не училась в школе прилежней! Зачем не слушала внимательнее уроки учительницы! Зачем была такой скверной, непослушной ученицей!
- О какой школе ты говоришь?
- О венской школе чародейства. Меня послал в эту школу мой ротмистр, чтобы я научилась варить снадобье, которое сделало бы его неуязвимым. Это была хорошая школа, я могла там научиться всему, что нужно человеку, могла бы теперь разбить эту колоду и без ключа открыть запертые двери, но я не умею этого, потому что прогуливала уроки и больше болталась бог весть где, чем сидела за партой, и голова у меня была полна всяких глупостей, не имевших ничего общего с учением. Сколько колов я схлопотала, сколько замечаний в классном журнале, сколько выговоров директора, сколько часов простояла на позорном месте, сколько в карцере насиделась! И так я с грехом пополам только и выучилась, что гипнотизировать людей, превращаться в кошку, вызывать козла и подобной чепухе, на какую способна любая начинающая. Мой ротмистр дома устраивал мне выволочки за неуспехи в школе, только не умел он так приятно шлепать, как ты, и, конечно, ничего не умел он делать так славно, как - чувствую это до мозга костей - сумел бы ты. В конце концов даже снадобье-то я ему сварила плохо, бедняга пал в бою, и я распрощалась со школой. Но ты, Петр, не бойся, я не дам тебе мучиться. Уж если не удастся тебя спасти, я как-нибудь проберусь к тебе и проткну тебе сердце.
- Спасибо, не надо,- сказал Петр.
- Но почему? - удивилась Либуша.- Ведь такая смерть будет для тебя избавлением! Да знаешь ли ты, что это такое - умереть на колесе?
- Знаю очень хорошо... Но я не позволю тебе рисковать ради меня.
Вместо ответа Либуша фыркнула и зевнула, показав свои великолепные, белые, острые зубки, и принялась вылизывать себе грудку. Потому что - Петр и теперь не уловил момента, когда это произошло,- она опять обернулась кошкой.
- Нечего тебе фыркать да зевать от скуки, слушая мои джентльменские возражения,- сказал Петр.- Но я не допущу повторения того, что случилось много лет назад, когда меня, как сегодня, ждала жестокая казнь, а некая красивая женщина меня спасла, но поплатилась за это так страшно, что у меня до сих пор сжимается сердце при одном воспоминании...
- Как же она поплатилась? - спросила Либуша, опять уже в человеческом обличье.
- Ее колесовали.
- Если тебя раздражает мое жалкое колдовство, то меня бесит вечная твоя добродетельность,- заявила Либуша.- Благородно, конечно, что ты жалеешь ту даму, но у нее-то уже все позади, а тебя это еще только ждет. И чего я, дура, забочусь о тебе? С какой стати думаю о тебе? Зачем торчала на подоконнике и ждала, когда ты очнешься, чтобы утешить тебя и сказать, что ты не одинок? Какое мне до тебя дело? Кто когда думал обо мне, когда мне бывало плохо? Да ни одна собака! Пока я не знала, что есть на свете ты,жила себе спокойно, всем довольная, думала только о себе да о своем счете в банке золотой Праги. Сказывала мне матушка, еще когда я маленькая была, что ни один мужчина не стоит того,, чтобы ради него хоть пальцем шевельнуть. А разве ты не просто обыкновенный мужчина? Конечно. Но зачем ты такой стройный, и сильный, и прекрасный? Зачем шлепнул меня по заду так мило и приятно, что я до сих пор это чувствую? Зачем не было мне суждено обокрасть тебя, как оно и подобает солдатской жене и колдунье, которую ты презираешь, да улепетнуть, чтоб никогда больше не встречаться с тобой?
- Ничего я тебе на это не отвечу, но ты ошибаешься, думая, что я тебя презираю. Ты посетила меня в заточенье и хотя сделала это не совсем обычным способом, тем не менее это был акт человечности, который в значительной мере примиряет меня с людским родом; ведь человек - столь страшное создание, что даже птица альбатрос в ужасе спасается бегством, едва его завидев,- ты же близка и мила моему сердцу, как родная сестра.
- Всего лишь сестра? - усмехнулась Либуша.- Разрази меня гром, Петр, если я думаю о тебе как о брате.
- Да и я вчера вечером, когда ты определила мое состояние солдафонским выражением "marschbereit", был далек от того, чтобы питать к тебе исключительно братские чувства,- но тут, увы, меня свалило твое снотворное. Сейчас, когда ноги мои в колодках, дело обстоит несколько иначе, ибо нет у меня настроения думать о любовных утехах. Из чего следует, что телесная любовь в конечном итоге - всего лишь некое украшение, некий довесок к делам, куда более важным в жизни.
- Возможно, у мужчин это так,- заметила Либуша,- зато у женщин - как раз наоборот.
Тут она тихонько всхлипнула и затем застенчиво, словно делала это впервые в жизни, поцеловала Петра в губы. В ту же минуту за дверью послышались приближающиеся шаги, и Либуша, мгновенно обернувшись кошкой, вспрыгнула на окошко и исчезла, оставив на лице Петра следы своих слез.