После того как Арбенина твердою рукою отправила полковника Малинина из дома Мамаевой восвояси, напоследок шепотом присоветовав несчастному влюбленному более сюда не являться — «бесполезно уж будет», она обернулась к Катерине. Та застыла у окна, ни жива ни мертва, со страхом глядя на эту необыкновенную женщину, явившуюся к ней в ночи и перевернувшая всю ее жизнь вверх дном.
— В юности я чрезвычайно увлекалась романами Александра Дюма, — усмехнулась чему-то Прекрасная Охотница. — Любезный Петр Федорович, помните, я говорила вам, еще в пору своих подозрений по вашу душу, что у меня имеется возможность все изменить и заново устроить?
Фролов смущенно крякнул — за стремительным ходом событий нынешних он уже как-то и призабыл их минувшие беседы.
— В таком случае теперь есть способ все уладить, — загадочно молвила она.
Из складок платья Арбенина вынула знакомый уже Фролову, а теперь и Катерине конверт. Но достала оттуда не копию злосчастной «анонимки», а маленькую белоснежную картонку. И протянула ее Мамаевой.
— Что это? — испуганно прошептала та, вглядываясь в странный листок.
— Ваше спасение, — кивнула Прекрасная Охотница. — Точнее, вашего возлюбленного.
Фролов осторожно приблизился. Это была не картонка, просто бумага весьма плотной фактуры. На ней было аккуратным, каллиграфическим почерком написано:
«ПРЕДЪЯВИТЕЛЬ СЕГО ДЕЙСТВУЕТ ПО МОЕЙ ВОЛЕ».
Ниже — большая круглая печать, какой Петр Федорович никогда не видывал даже на самых высоких официальных бумагах, которые ему довелось держать в руках.
А под нею — подпись:
«АЛЕКСАНДР».
В комнате воцарилась мертвая тишина.
— Что, удивились? — усмехнулась Арбенина. — В свое время этот листочек я выторговала себе за бескорыстную службу. Хотя он сулил деньги, и немалые. Но мне в те поры пожелалось, как в романе… на всякий случай — мало ли что. Признаться, я приберегала это для вас, Петр Федорович.
Она одарила его чудесным, задумчивым взглядом.
— Но вот ведь как все обернулось! Так что берите это вы, Катерина Андреевна, и скачите в Акатуй. Предъявите бумагу начальнику каторги и скажете, что следует сделать. И он исполнит любое ваше слово.
— Он… освободит… Ольгерда?
— Ну, — пожала плечами Прекрасная Охотница. — Коли вам не приглянется среди тамошнего каторжного народца кто другой, как говорится, посвежее кавалер — забирайте Ольгерда. Черт с вами!
И она обвела собеседников лукавым торжествующим взглядом.
— Сей листок — моя плата за верную службу государю. Так было условлено. Не забывайте — он обязан мне жизнью.
Она загадочно улыбнулась каким-то своим потаенным мыслям, после чего лукаво прибавила:
— И не одной!
Катерина всплеснула руками.
— Государь не послушает вас. И накажет. Я ведь столько лет писала прошения, молила о помиловании Ольгерда. Но мне не разрешено даже отправиться к нему на поселение. Не подвергайте себя такому риску, милая, милая Дарья Михайловна!
— Ничего, — подбоченилась Прекрасная Охотница. — Не забывайте, риск все-таки мое любимое занятие.
Фролов всего на минуту представил яблоко, покоящееся на голове этой спокойной, безмятежной в тот момент женщины. И вынужден был согласиться: да, она безусловно права!
— Не думаю, что государь помнит обо всех каторжниках, — пожала плечиками Арбенина. — Не помнит, потому что не обязан. А на случай, ежели помнит, и освобождение вашего возлюбленного — по его же высочайшему разрешению! — как-то опечалит государя, то думаю…
Она сделала глубокую паузу.
— Думаю, государь это переживет. Только и всего.
И она веселым, почти что хулиганским жестом попросила у Фролова выпить.
— Он отомстит вам. Он злопамятный, я знаю, — покачала головой Катерина.
— Ну так что ж? — подмигнула ей Арбенина. — На сей случай у меня имеется еще один такой листочек. Покушений-то было два. И «чудесных, невероятных случайностей, подобных руке самого Провидения», как болтали и наши, и парижские газеты — тоже пара. Полагаете, Александр захочет отменять свое собственное распоряжение? Нет, в моих руках всегда есть мое собственное спасение — от него же.
И она весело расхохоталась. А Катерина почувствовала, что в следующую минуту лишится чувств — столь неожиданным было все, нахлынувшее на нее в эти минуты. И главным была надежда — невероятная, невозможная, но оживающая и крепнувшая всякую новую минуту.
Она закрыла глаза и разрыдалась.
— Ничего, это и к лучшему, — кивнула Арбенина. — Так как насчет выпить, доблестный рыцарь?!