Покровительство — вот самое точное слово. Он мне покровительствовал, сберегая меня для определенного часа, который был известен только ему одному.
Потом он вдруг начал приглашать меня в кино. Делал он это тоже весьма своеобразно. Куда бы я ни шла, он внезапно, словно из-под земли, вырастал на моем пути. Это было так неожиданно, что я всякий раз непроизвольно ойкала. Едва заметная усмешка трогала его твердые красивые губы, он протягивал мне два голубых билетика и бормотал что-то вроде: «Праздник…», «в "Повторке"». «Пойдешь?» Это означало, что в кинотеатре «Повторного фильма» у нас на Никитских воротах идет «Праздник Святого Йоргена» с Ильинским и Кторовым в главных ролях. Я ошарашенно кивала. «Приходи пораньше», — говорил он и исчезал.
Во сколько бы я ни пришла к кинотеатру, через полминуты непонятно откуда он появлялся передо мной и молча протягивал руку. Я отдавала ему билеты, и мы шли к дверям. Он пропускал меня вперед и совал контролерше билеты так, словно я не с ним, даже не глядя в мою сторону.
Мы сразу поднимались в буфет, и он, ни о чем меня не спрашивая, покупал мне шоколадку «Сказки Пушкина», или, если он был, пористый шоколад «Слава», который я очень любила, или «Стандарт», который я тоже любила, но меньше, чем первые два.
До сих пор я поражаюсь — откуда он знал, что я люблю, а что нет? Ведь мы с ним ни разу на эту тему не говорили. Впрочем, может быть, я сама как-нибудь проболталась…
И так повторялось всякий раз. Мы ходили в кино раза два в неделю.
Я была настолько наивна, что даже не задумывалась о том, где он берет деньги. Как ученик электрика, он получал в ту пору 270 рублей, а шоколадка стоила 25 рублей, мороженое 2 рубля, билеты в кино 5 рублей, потому что он всегда покупал самые лучшие места.
С шоколада я сразу обдирала фольгу, ломала его на кусочки и складывала обратно в бумажку, чтобы не греметь фольгой во время сеанса. Так научила меня бабушка. А мороженое я съедала, пока мы чинно на небольшом расстоянии друг от друга ходили вдоль стен, где были развешаны фотографии артистов и рекламные маленькие афишки самых знаменитых фильмов, отпечатанные на фотобумаге. Все эти фильмы мы уже видели, но было приятно посмотреть на знакомые кадры из любимых картин.
После того как я съедала мороженое, он среди стоящих вдоль стены стульев отыскивал свободный, усаживал меня и спускался на первый этаж в курилку. Я совершенно забыла сказать, что он к тому времени уже курил, и мне, глупой дурочке, это ужасно импонировало. Мне нравился запах его папирос «Север».
Лев Григорьевич курил или «Три богатыря», или «Герцеговину Флор». Дым от этих папирос был пряно-сладкий, а от «Севера» пахло крепко, горько, по-мужски.
Мне очень нравилось, как Алексей по-взрослому горбится, прикуривая и пряча огонек спички между ладонями, сложенными лодочкой. Я обожала смотреть, как он лихо перекатывает заломанную в мелкую гармошку папиросу из одного угла рта в другой.
После второго звонка мы шли в зал. Для меня это был самый волнительный момент. Каждый раз, ерзая на деревянном, отполированном тысячами задов скользком стуле, я старалась устроиться так, чтобы хоть локтем соприкоснуться с ним на подлокотнике. Но всегда моя рука покоилась там в томном одиночестве. Его же рука исчезала, словно ее отрезали. И я грустно лезла в сумочку за шоколадом. О том, чтобы «случайно» прикоснуться к нему коленкой, я и не мечтала. Ног у него в кино вообще не было. Куда уж он их там девал, я до сих пор не понимаю…
Тогда я громоздилась повыше и расправляла плечи, стараясь занимать как можно больше места в пространстве, и создавала тем самым людям, сидящим за мной, известные неудобства.
Мало того, что все мои пальто бабушка подбивала такими огромными плечиками, что они лезли к ушам, я специально для похода в кино надевала выходную мамину шляпу с высоченной тульей и с пышным букетом искусственных цветов с левой стороны.
В кинотеатрах в то время было не принято, чтобы дама снимала головной убор, но если сзади попадался какой-нибудь чересчур занудливый зритель, то он начинал приставать с вежливыми просьбами: «Девушка, извините, пожалуйста, вы не могли бы снять вашу красивую шляпку?»
Алексей тут же резко к нему поворачивался и холодно шипел: «Умолкни, понял?» Зритель, как правило, очень быстро все понимал, но это мне давало единственный легальный повод, как бы успокаивая, прикоснуться к Алексею, слегка сжав его стальное плечо. После этого я с облегчением снимала эту дурацкую шляпу. Вообще-то по улицам я ходила в белом пуховом берете, который мне связала бабушка.
Если же зритель попадался не столь понятливый, да еще и отпускал в мой адрес какую-нибудь грубую шутку или, не дай Бог, прохаживался по поводу моих габаритов, то Алексей, не пускаясь ни в какие дискуссии, в ту же секунду, даже предварительно не взглянув на шутника, бил его кулаком по физиономии.
Однажды в кинотеатре «Центральный», куда мы ходили на новые фильмы, не ожидавший такой реакции нахал от удара каким-то образом вылетел из своего кресла и сел на колени сидящему сзади подполковнику, от которого, в свою очередь, получил по шее.
Разумеется, раздался женский визг, зажегся свет, прибежала билетерша, и начались выяснения — мол, кто это его и за что? «Он знает за что», — буркнул Алексей, а подполковник подтвердил, что нахалу еще и мало попало за его похабные шутки. И он незаметно от жены со значением подмигнул мне. А я сидела и мечтала, чтобы поскорее погас свет и не нужно было бы сдерживать торжествующую улыбку.
В такие моменты я была абсолютно счастлива. Ведь это за меня вступился мой «рыцарь без страха и упрека».
Вы не должны меня осуждать за такое стервозное поведение. Он сам понуждал меня к этому. Ведь мне так нужно было от него хоть какое-то проявление чувств. Хоть такое… Все-таки, что бы вы ни говорили, это был неоспоримый знак внимания.
Потом он провожал меня домой. Мы обсуждали картину. Вернее, говорила без умолку я одна, а он молчал. Но, честное слово, он понимал в кино, да и вообще во всем, не меньше моего. А то и больше, несмотря на то что я прочла к тому времени пропасть книг, вечно поджидая его на лавочке, пока он толкался в блатной компании у голубятни.
Когда я напрямую спрашивала его мнение о фильме, он отвечал: «Нормальный», если он ему нравился, а если нет, он говорил: «Барахло». И ни разу при этом не ошибся в оценке.
Подведя меня к подъезду, он говорил: «Пока» — и уходил, доставая на ходу папироску.
Его не назовешь болтливым, не правда ли?
Я так подробно рассказываю о пустяках только потому, что, кроме этих пустяков, между нами с Алексеем ничего не было. Ведь он даже ни разу не дотронулся до меня. О том, чтобы пройтись с ним под руку, я и не мечтала. А об объятиях или поцелуях вообще не говорю…
Когда он, засунув руки в боковые карманы и ловко гоняя папироску из угла в угол рта, уходил по своим таинственным делам, я возвращалась домой, к своим книгам.
Нашу библиотеку начал собирать еще мой дедушка, Михаил Васильевич, страстный книголюб. Сама я это плохо помню, но бабушка рассказывала, как вечерами он садился в глубокое кожаное кресло, зажигал стоящий рядом, покрытый темной цветастой шалью торшер, ставил на широкий деревянный подлокотник стакан чая с лимоном в тяжелом серебряном подстаканнике с толстой замысловатой ручкой и погружался в новую книгу, которую только что выловил в букинистическом магазине на Кузнецком мосту. Букинисты хорошо знали дедушку и всегда припрятывали для него самое интересное.
Когда дедушка так капитально устраивался, бабушка знала, что лучше его не беспокоить по пустякам, и даже к телефону его не подзывала. Боялась она его смертельно, хотя, судя по ее же рассказам, он ни разу голоса на нее не повысил.
Мне очень жаль, что я его плохо помню. Когда он умер, мне было всего пять лет. Единственное, что хорошо врезалось в память, — это как они идут мне навстречу по осеннему Тверскому бульвару, величественные и красивые на фоне золотисто-багряных деревьев.