– Она странная девушка, – сонно пробормотал Эндербай.
Монотонные проповеди Руди Доминуса всегда навевали на него дремоту. Ему как-то никогда не верилось, что у него есть какие-то грехи, и сама мысль, что он может трепетать от страха из-за чего-то или из-за кого-то, казалась ему вздором. Но когда говорил Руди, дело было не в смысле его слов, а в том, что они звучали так успокоительно: «Я здесь для вашего блага…» Никто другой, думал Эндербай, не заботился о его благе. Он так долго пытался бороться с подступающей старостью, а вот теперь он нашел человека, который займется этим вместо него. И это было дороже всего, что он имел.
Доминус открыл дверь и придерживал ее, пока Лили Грейс проходила позади него и остановилась у постели. Ее волосы были собраны сзади в длинный хвост, подчеркивая нежность ее кожи; на ней были хлопчатобумажная рубашка с длинными рукавами и длинная, почти до щиколоток, бесформенная юбка, а на ногах – белые носки и теннисные туфли. Она положила холодную руку Эндербаю на лоб.
– Простите, что я покидаю вас, я была так счастлива, что могу помочь вам, я хотела заботиться о вас, но мне пора.
– Ничего не поделаешь, – вздохнул Эндербай, и слезы показались в его открытом глазу. – Больше никогда… Все равно, что плясать в грозу… Хотелось бы мне сплясать с тобой, Лили. Счастливого пути.
Она наклонилась и поцеловала его в руку.
– У вас появится кресло-каталка, а это куда лучше, чем лежать целыми днями в постели. И все-таки одна сторона у вас действует; разве никто не может позавидовать этому?
– Никто, – все-таки он попытался улыбнуться ей. – Прости, что я плачу. В эти дни я плачу по каждому пустяку, ну как ребенок.
– Поплачьте, это хорошо, – она нахмурилась. – Жаль, что я не знаю нужных слов… Руди говорит, что, когда я стану старше, они придут сами, но пока мне трудно… Плакать хорошо, и смеяться тоже. Это часть вашей жизни. Это все равно, как ваша здоровая сторона и парализованная сторона. Вы же все равно целы, только одна часть тела может делать меньше, чем другая. Вы мне верите?
– Нет, – он пристально посмотрел на нее. – Поужинай с нами сегодня вечером, со мной и с Руди. А Сиб не будет. Она работает.
– Я возвращаюсь обратно в школу, Квентин. Разве вы забыли?
Казалось, он смутился.
– А разве сейчас не лето?
– Да, июль. Но у нас летняя школа.
– Где?
– Академия Ренвика. В Массачусетсе. И мне нужно ехать, – она опять поцеловала его. – Я буду думать о вас, чтобы вы поправились, и молиться за вас. Я верю в вас, Квентин.
– Подожди… – здоровой рукой он пытался помочь себе встать, но опять откинулся в постели. – Не уезжай. Школы есть и в Вашингтоне… полно школ. Почему ты должна ехать… куда там?
– В Массачусетс. И еду я туда потому, что так велел мне Руди. До свидания, дорогой Квентин. Я буду за вас молиться. Мы еще увидимся.
– Когда? – спросил он. – Когда же?
– На Рождество, – ответил Доминус. Его голос напоминал толстый бархат после нежного журчания голоса Лили. Он на мгновение положил руку ей на голову, что могло означать ласку или мягкое приказание покинуть комнату, и она вышла.
Руди присел рядом с Эндербаем.
– Ей еще нет пятнадцати, видишь ли, я забочусь о ней и все делаю для ее пользы. Поистине, это мое призвание.
– Выше, – выдохнул Эндербай.
Доминус нажал рычаги на больничной койке, которую Сибилла доставила сюда за день до выписки Эндербая из больницы, и приподнял его, чтобы тот мог сидеть.
– Скоро мы будем ужинать. Может быть, вы хотите чего-нибудь?
– Выпить.
– Ага, – он плеснул глоток виски в большой стакан воды и протянул Эндербаю. – Еще чего-нибудь?
– Поменьше воды и побольше виски. Пожалуйста, Руди, ты что, хочешь убить меня?
Доминус хмыкнул и, помогая Эндербаю придерживать стакан, долил еще немного из бутылки.
– Хватит, Квентин. Воистину…
– Расскажи мне о Лили, – попросил Эндербай.
– Ах да, Лили. Когда-нибудь из нее выйдет превосходная проповедница. Учится-то она у меня, но есть в ней что-то такое, чего нет во мне. То, что она говорила о смехе и слезах, это же здорово. Вы и сами понимаете, конечно, это надо еще отточить и отполировать, но глубина в этом уже есть. У Лили есть глубина. Она еще ничего не знает об этом, и, пока она не будет готова, я тоже ничего не говорю ей, но придет время, и она превзойдет многих.