Едва распустившиеся листья кустов покорно никли, осыпанные инеем. Под ногами сухо потрескивали отвердевшие былинки травы, застигнутой врасплох заморозком.
Идешь и словно давишь каблуком рассыпанные висюльки от люстры.
Часов в двенадцать Карцеву позвонил Бек. Поговорили о вчерашней «рыбалке», о новых знакомых — боевых соратниках председателя Кияна, затем Бек сокрушенно сказал:
— А вишневочка‑то нашего Максима Терентьича в этом году тю–тю!
— Почему тю–тю?
— Прахом вишня пошла. Заморозок весь цвет пожег. И окуривание не помогло.
— Неужели все погибло?
— Поезжай, увидишь…
— Обидно‑то как!
— Ужас что!
Карцев вышел из будки, постоял, глядя в блеклую даль, подумал и решил посмотреть своими глазами, что натворил в кирюшкинском саду предательский заморозок.
Возле чумазого самосвала возился не менее чумазый Хобот. Карцев попросил его съездить к вишняку. Поехали.
Вернулся на буровую хмурый. Вчерашнего, радующего глаз сада словно и не было. То есть деревья стояли по–прежнему ровными рядками, да только цвет на них пожух, закоржавел. Белые угольки бутонов, тлевшие на ветках, погасли. После столь жестокого обморока им уже не оправиться, не ожить. Пройдут сутки-другие, цвет осыплется, и будет ветер раскачивать одни голые прутья…
Сказав Шалонову, что у него неотложные дела, Карцев отправился в Венеру: Валюха, наверное, давно уже встала и глаза проглядела дожидаючи. Карцев пошагал прямиком через степь. Повсюду заметны были печальные следы гибельного заморозка. Ветер не шевелил поникшие зеленя, только в пологой балочке, где вчера Карцев встретился с Валюхой, ничего не изменилось. Колючий, дикий, каленный всеми ветрами и морозами шиповник розовел в полном цвету.
«Силен ты, брат, однако…» — развел Карцев руками и потянулся к кусту сломать для Валюхи ветку попышнее.
Валюхи на квартире не оказалось. Возле подушки на кровати, застеленной с потрясающей аккуратностью, лежала бумажка. Карцев прочел. Записка была веселая, хорошая.
Карцев взглянул на стенку — точно! Злосчастная фотокарточка, возвращенная недавно Степанидиным племяшом Пашкой, исчезла опять. Смеясь, покрутил головой.
Ему приятно было сознавать, что с нынешнего дня надо обязательно куда‑то торопиться, думать о ком‑то, заботиться. Конечно, сейчас он переоденется и… тут Карцев увидел на столе еще одну бумажку, и странная тревога охватила его. Бумажка лежала «вверх ногами», но он и так сумел охватить взглядом напечатанное жирно слово: «Повестка».
Подошел, поставил ее «на ноги». Это было предписание военкомата. Такому‑то, проживающему там‑то, на основании статьи такой‑то надлежит явиться с документами для оформления отправки в авиачасть на переподготовку летного состава.
Карцев повертел машинально в руках повестку и так же машинально усмехнулся: «А военком, видать, склерозом не страдает… Что ж, солдат есть солдат, пушка есть пушка, как любил говорить командир авиаполка. Значит, брат, еще полетаешь! И на том спасибо…» Сел у стола, задумался. Впереди две недели на сборы, на переезд, а там кабина тренажера, катапульта, барокамера, классы вооружения и наземной подготовки, полеты на спарке, ввод в строй… Много еще ступеней надобно отсчитать, прежде чем поднимешься в высокие зоны перистых облаков. Карцев закрыл глаза и увидел себя в высотной среди товарищей одевающим летное снаряжение, увидел утренний аэродром, блестящие под косыми лучами полосы бетонки… Даже керосином откуда‑то потянуло — знакомым запахом могучих сверхзвуковых машин.
Да, пришло все‑таки время — раздался зов, и летчик бессилен не подчиниться ему: тяга к небу — в крови человека. Когда оно призывает к себе, истинный летчик делается глух ко всему остальному на свете, его волнует одно: скоро ли знакомый гул турбины за спиной оповестит на своем языке, что наступила минута, что человеку, сросшемуся корнями с землей, пора оторваться и унестись ввысь наперегонки с восходящим солнцем.