История хотя и показалась Андрею смешной, вот только концовка с блевотиной немного испортила впечатление от рассказа.
Расставшись с Игорем, Андрей пошел к Якову Иосифовичу Бугерману, который, несмотря на свой давно уже пенсионный возраст, продолжал трудиться в фотолаборатории редакции. Как специалиста, в этом деле его высоко ценили не только в газете. Слава о нем как о мастере высокого класса достигла даже Старой площади, и он не раз получал заказы на изготовление портретов членов ЦК. В свободные минуты Андрей любил заходить в его лабораторию поговорить, посоветоваться и послушать рассказы о жизни журналистской братии в довоенные и военные годы. В годы войны дядя Яша (так звали его в редакции) не раз бывал на передовой, был даже легко ранен, имел награды, чем очень гордился. «Для такого, как я, прожженного еврея, Андрюша, иметь боевые награды во сто крат выгоднее, чем персональную пенсию, все тебя уважают, место в трамвае уступают, и никто мордой жидовской не обзовет», — не раз говаривал он.
Едва Андрей переступил порог фотолаборатории, в нос ударил густой запах жареных кофейных зерен.
— Проходи, — обрадовался Яков Иосифович, — вовремя зашел, сейчас буду кофе готовить по-гавайски. А это долгий процесс, так что наберись терпения.
И он стал колдовать над кофейной туркой, что-то там помешивая, то опуская ее на огонь, то поднимая и при этом постукивая по турке ложечкой. Наконец кофе был готов, и он, разлив по чашкам, спросил:
— Ну, Андрюша, какие новости мне, старику, принес? Услышав о предстоящей командировке, сделал резюме:
— И что же они хотят? Если бы и я был на месте того неза-дачливого лектора, то тоже бы не поехал. Что он может, этот лектор, против священника?
— Что Вы такое говорите, дядя Яша, — возмутился Андрей, — в наш-то космический век, в век научно-технического прогресса и не ответить на вопрос, заданный со стороны религиозного отсталого сознания?
— Да, — вздохнул дядя Яша, — век космический и технический прогресс — это реальность, но, с другой стороны, Церковь и эти священники — тоже реальность, только для нас — иная реальность, и вот в эту иную реальность тебя посылают. Не нравится мне все это, откажись, Андрюша, пока не поздно.
— Как же я откажусь? Заболеть, что ли, как тот лектор? Что мне, современному человеку, бояться какой-то средневековой отсталости?
— А ведь раньше, Андрюша, в двадцатые годы, были в моде антирелигиозные диспуты между атеистами и священнослужителями. И ты знаешь, не в пользу первых. Думаю, что, видя это, они потом диспуты и прикрыли. Но один диспут я запомнил очень хорошо.
…Было это весной 1923 года, где-то в конце мая. Я, тогда еще совсем юнец, работал фотографом в ОКС — общество культурной связи с заграницей. И это наше общество выступило инициатором очередного антирелигиозного диспута. Пригласили самого наркома просвещения Луначарского, оппонентом его должен был выступать очень известный деятель Церкви митрополит Александр Введенский. Местом их словесной дуэли выбрали Политехнический музей. Темой диспута, как сейчас помню, была только что вышедшая во Франции книга Анри Барбюса «Иисус против Христа». Луначарский выступал первым, говорил он легко и свободно в тоне светской беседы, пересыпая свою речь анекдотами, остротами, не повышая голоса, без жестикуляций и пафоса. Произношение слов на иностранный манер, таких как «режиссер», «мебель», завершало впечатление высококультурного человека-европейца, — дядя Яша отхлебнул кофе из чашечки, причмокнув губами, как-то задумчиво произнес: — Да, сегодняшние министры так выступать не смогут, — он еще раз отхлебнул кофе и стал прикуривать сигарету, долго чиркая зажигалкой. Наконец, прикурив, продолжил:
— Введенский начал в том же тоне. Однако в середине речи, когда он заговорил о главе в книге под названием «Кто-то прошел!», произошел какой-то перелом. Речь Введенского стала прерывистой, трепетной, нервной. Он взволнованно говорил нам о шагах, которые отдаются в нашем сердце. Невольно какое-то волнение охватило и нас, слушающих. «Кто-то прошел, кто-то прошел! Разве не слышите вы, что кто-то прошел?» — вопрошал нас митрополит, как бы пораженный внезапным видением и как бы сам прислушиваясь к чему-то. Мы, сидящие в зале, начали ерзать на стульях и беспокойно переглядываться, где-то послышались приглушенные рыдания. Но оратор, по-видимому, уже ничего не слышал и не видел. Продолжая говорить о Христе как о единственной светящейся точке в истории, он доказывал нам, что без Христа все в мире бессмысленно, хаотично, не нужно. «Мир без Христа, — говорил он, — это уродливая карусель отвратительных масок, лишь один клубок свивающихся в конвульсиях тел». Рисуя перед нами картину необузданных человеческих страстей, от которых содрогаются небо и земля, и как бы сам пугаясь ее, он лихорадочно восклицал: «Но все же кто-то прошел! Кто-то прошел! Разве вы не слышите, что кто-то прошел! Ведь нельзя же жить, если никто не прошел!» Конец речи митрополита просто потряс весь зал: «Кто-то — это Христос, — вещал он, — Вечный, живой, Сияющий в нетленной красоте, Единый, Кто указывает человеку истинный путь». Надо сказать, Андрюша, что аплодировали все: православные и старообрядцы, сектанты и свободомыслящие интеллигенты, и атеисты.