— Да, но то уголовное дело.
— Ну, разумеется, разумеется, я ведь говорил только о том, что знаю по опыту, как меняется качество всякого суждения в зависимости от времени. Итак, вы можете спокойно рассказать об этой женщине.
— Звали ее Ева Ланг, она была сестрой милосердия. Сколько-то времени работала в больничной лаборатории, затем ее уволили.
— Почему?
— Не чистокровная арийка. Ее бабушка была недостаточно хороша для тогдашних правителей.
— Но звезду она не носила?
— Нет.
— И Пауль Ридель любил ее?
— Во всяком случае, он всегда ждал ее у выхода и смотрел на нее собачьим преданным взглядом.
— Расскажите о ней подробнее. Как вы с ней познакомились?
3
три часа ДЕСЯТЬ минут
Я вижу, вижу, как она идет в сумерках по улице, она идет по мостовой мне навстречу. Лицо у нее бледное, как и тогда, когда я ее увидел впервые…
Пауль, шедший с ней, поздоровался, и мы остановились. В тот вечер было довольно холодно. Пауль зябко повел плечами и сказал:
— Это сестра Ева, то есть фрейлейн Ланг. Сегодня ее уволили.
Я стоял на улице, и на меня сыпался мелкий дождь с изморозью. Я посмотрел на Еву и спросил:
— Почему?
— В больнице — новая старшая сестра, нацистка, она сейчас же уволила фрейлейн Ланг, она считает недопустимым, чтобы фрейлейн Ланг оставалась на государственной службе.
Ева взглянула на меня. Насмешливо вздернула верхнюю губу и сказала с неподражаемой интонацией:
— Старшая сестра милосердия награждена кровавым орденом [1].
Дико звучащая фраза, я не забыл ее, потому что это была первая фраза, которую я услышал от Евы. Это была фраза, которая могла прозвучать лишь в те времена и лишь в той стране.
Я спросил:
— Вы неарийка?
— Только наполовину.
— Но звезду она не носит, — поспешил заявить Пауль.
— Моя мать была еврейка. Да, я не обязана носить звезду. Я очень рада, что вылетела оттуда.
— Что же вы предполагаете теперь делать, фрейлейн Ланг?
— Пока не знаю. Может быть, торговать по карточкам селедками.
— А нельзя ее устроить к нам? — предложил Пауль.
— К нам?
— Да, она певица.
— Правда?
— О, Пауль преувеличивает. Я пела иногда на вечеринках или в рождественские праздники для больных. О, я не соловей и даже не чижик.
Я рассматривал ее. В ней было что-то от нефритовой статуэтки: миниатюрное бледное личико с чистыми линиями, серые насмешливые глаза — голубино-серые иронические звезды, волосы каштановые, цвета темного меда. Видимо, ей нравилась насмешливая маска, да и что другое оставалось человеку с ее судьбой в те времена? В остальном в ней не было ничего особенного, она не поражала красотой, не внушала и антипатии, девушка с юношески тоненькой фигуркой, с серыми глазами, которые временами странно вспыхивали.
— Может быть, в самом деле вам попробовать поработать с нами? Наше значение для обороны, правда, не так уж велико, но в высших сферах на нас смотрят благосклонно, ибо мы «способствуем поддержанию и населении бодрого и веселого духа».
— А у вас можно получить печать на рабочую книжку?
— Вероятно, можно, если вы будете исполнять и секретарские обязанности — так сказать, вашу основную работу. Тогда будет считаться, что вы на штатной должности, ведете наши дела, и вас не привлекут к трудовой повинности.
— Если мне пришлепнут печать на книжку, я запою, как чайник на огне, и до блеска начищу вам трубы, — сказала она и улыбнулась рассеянной улыбкой, глядя куда-то в пространство, а с неба на нее, на худенькую уволенную «полуарийку», сыпался и сыпался мелкий дождь с изморозью. Лицо ее блестело от растаявших снежинок.
— В таком случае в воскресенье утром обсудим. Мы будем все в сборе.
— Хорошо, — сказала она.
— Пауль расскажет вам, что мы делаем. Мы уже давно собирались обзавестись певицей.
— До воскресенья, — сказала она. И исчезла вместе с Паулем на стемневшей улице, скрылась за завесой косо падающей изморози.