Как только свидетель, который походил на одного из персонажей своих оперетт, вошел в зал — пронесся ветерок смеха. Кого это сюда вызвали? Все ожидали увидеть настоящего цадика — глубоко религиозного человека, патриархального еврея с бородой и пейсами, со страшными глазами, одетого в замасленный сюртук. А тут — на тебе! — молодой человек, только что из Парижа. Ландау — так его зовут. Учился в Киевском политехникуме, но не окончил его.
Смех напал не только на публику, пришедшую посмотреть на диковинку, но и на судебных чиновников и присяжных заседателей. Вон тот старший крестьянин с жирным лицом и рыжими волосами нагнулся к соседу, и оба, удивляясь, пожимали плечами: вот так цадик, которым их пугали! Франт какой-то — из тех молодых людей, что ищут развлечений. Вот тебе и цадик! Но нужно еще послушать, какие он даст показания.
Из-за спины Болдырева Чаплинский растерянно глядел на жену. Она же глазами спрашивала у него: «Это и есть тот страшный цадик, Жорж? Что это делается у тебя в судебной палате?». На ее напарфюмеренное лицо набежала тень: ей стыдно было смотреть на мужа. «Что случилось, Жорж, это евреи нарочно тебя подвели, прислали не настоящего цадика, который должен был раскрыть глаза присяжным заседателям?» А они, присяжные, растерянно улыбались друг другу. «Погляди, — как бы говорил ее взгляд, — погляди, Жорж, на прокурора Виппера, твоего петербургского коллегу, на гражданских истцов — Шмакова и Замысловского… У Шмакова нижняя губа опустилась еще ниже, от удивления он даже высунул язык. Жорж, он выглядит побитой собакой. Остатки волос на голове от неожиданности встали дыбом». Она нарочно исподволь посмотрела на защитников — они смеялись, давились от смеха, и больше всех Грузенберг и Карабчевский.
Послышался голос председателя:
— Свидетель, что вы можете рассказать по этому делу?
— Я ничего не знаю, — прозвучал молодой голос.
Тут Грузенберг вставил вопрос:
— Где вы постоянно проживаете, господин Ландау?
— Постоянно проживаю за границей.
После того как выяснилось, что свидетель редко приезжает к матери и к родным, проживающим здесь, и что последний раз он был в Киеве в тысяча девятьсот одиннадцатом году, то есть как раз тогда, когда дети Чеберячки выдумали, что они видели у Бейлиса евреев с большими бородами и пейсами, а сыщики установили, что на завод к Зайцеву приходил этот самый Ландау и еще какой-то цадик Этингер, Грузенберг неожиданно спросил:
— Где вы остановились и… извините, есть ли у вас право на жительство в Киеве?
— Да, — ответил свидетель, — только не на дворцовом участке.
— А у вашей матери есть право жительства на Дворцовой площади?
— Да, но я вынужден был прописаться на другом участке.
— Где же вы прописались?
— На старокиевском участке.
— На какой улице?
— Кажется, на Фундуклеевской.
Тогда отозвался прокурор Виппер:
— Не можете ли вы объяснить, как это так получилось, что у вас есть право жительства в Киеве, но не на Дворцовой площади?
— Я сам не знаю.
— Скажите мне, что это за комедия, вы проживаете на Дворцовой площади, и все об этом знают, а прописывают вас на Фундуклеевской улице?
— Я лично пропиской не занимался.
— Вы совсем не интересовались этим? Я хотел выяснить, для чего это было сделано?
— Не знаю, для чего это сделано.
С места сорвался защитник Бейлиса Григорович-Барский и сказал:
— Я хочу просить, господин председатель, чтобы вы объяснили господам присяжным заседателям, что в Киеве евреи имеют право жительства не на всех участках и что это не комедия, а трагедия.
— Объясните мне, господин Ландау, — вступил в допрос Карабчевский, — вот вы — человек, приехавший из-за границы, не смогли добиться, чтобы вас прописали в собственный дом вашей матери?
— Пропиской занимался дворник.
— А там, где вы действительно были прописаны, вы никогда не проживали?
— Нет, не проживал.
Председатель громко спросил:
— Вы купец? Окончили высшее учебное заведение?