Позавтракав краюхой ржаного хлеба и густо посоленным куском сала, он вытер руки бумагой, в которую был завернут завтрак, выбросил ее за колоды и отправился на поиски своего приятеля. Тимка Вайс работал вместе с ним в инструментальном цехе завода «Гретер и Криванек», одного из самых крупных промышленных предприятий Киева. Не найдя его, он расположился среди отдыхавших рабочих и прислушался к их разговору.
— Слыхал, что случилось на Лукьяновке?
— Нет. А что?
— Об Андрюше Ющинском слышал?
— О зарезанном мальчике?
— Ну да.
— Знаю. Это евреи…
— Моя пришла с базара и приказала детям не выходить на улицу. Поймают и зарежут, говорит она.
— Ай-ай-ай, до чего дожили!
— И не стыдно вам такое болтать? — вмешался третий, пожилой, с сединой человек.
Не обратив внимания на эти слова, перебивая один другого, рабочие принялись взахлеб пересказывать базарные версии преступления.
Костенко решил поговорить с этими рабочими, которых он знал как честных людей. Они, правда, из другого цеха, один из них, пожилой, работал на складе готовой продукции. Костенко слышал стороной, будто в молодости он был близок к революционным кругам.
— Федор Николаевич, — обратился к нему Костенко, — приходите послезавтра в клуб служащих контор и торгово-промышленных предприятий. Вы, вероятно, помните, где находится клуб? Вот газета, там есть объявление.
— Да, хорошо помню… — ответил рабочий. Развернув газету «Киевская мысль», он понимающе улыбнулся.
— Так придете? — переспросил Костенко.
Федор пожал плечами, он, мол, не знает, сможет ли. Уж больно он стар, тяжело для него ходить на такие собрания…
— Отвык, дорогой Петро, от сходок, не те уже годы…
— Нет, Федор Николаевич, приходите обязательно, там расскажут об этом таинственном убийстве. — И, обернувшись к двум другим рабочим, предложил: — И вы, товарищи, приходите в клуб, там узнаете правду.
— Сто раз уже рассказывали и пересказывали, — отозвался рабочий в грязном потрепанном фартуке.
— Многое зависит от того, кто рассказывает, — возразил Костенко. — А правду знать никогда не мешает.
К ним подсел Вайс. Достав из кармана завтрак, он принялся за еду.
— Ты вот спроси у Тимки, он тоже рассказывает всякие небылицы, — продолжал рабочий в фартуке.
— Ты что, Сережа? Какие небылицы? Что ты мелешь?
Тот, которого Тимка назвал Сережей, повернулся к прежнему собеседнику.
— Расскажи, Коля, что твоя жена слышала на Житнем базаре. — И, указав на черную кучерявую голову Тимки, продолжал: — Притворяется, что ничего не знает.
— Ты что, — сказал Коля, — неужель не знаешь, что «твои», с черными бородами, гоняются за нашими детьми…
— Так об этом твоя жена слышала на Житнем? — рассмеялся Тимка. — Еще о чем она слышала? А о том, что черти летают над крышами и через дымоходы сыплют соль бабам в юшки, слышала? Петро, а твоя жена тоже видела чертей над крышами?
И, показав белые крепкие зубы, Тимка так заразительно засмеялся, что и Костенко, и пожилой рабочий засмеялись тоже. Даже Сережа и Коля усмехнулись.
— Товарищи, приходите-ка все в клуб. Знаете, где он находится? — спросил Костенко.
— Я не хожу ни по каким клубам… — отрезал Сережа.
— Там проповедуют студенты, а я студентов не уважаю, особливо курчавых… — сказал Коля. — К чему они мне? Одного только студента знаю — Голубева. Вот это человек! Он тоже не уважает курчавых. Мне довелось один раз слышать его в церкви, до чего же красиво говорит!
— И его я тоже не люблю, — заметил Сережа. — Лгун!
— Неверно. Он говорит сущую правду.
— Вот так правда! — одновременно улыбнулись Костенко и Вайс. — Он ведь известный погромщик…
— А тебе-то что, Костенко? Ты ведь не еврей, тебя он не тронет, — сказал Сережа.
— Сядь поближе, — Костенко потянул Сережу за фартук.
— Отпусти, — вспылил молодой рабочий, — ты, агитатор!
— Ты еще молод, вот и вторишь глупым базарным бабам! Я тебе дам книжку почитать — и тогда поймешь, что правда не у Голубева. — Костенко дружески похлопал Сережу по плечу: — Эх ты!.. Как твоя фамилия?
— К чему тебе моя фамилия?
— Не для охранки, не бойся.
— Боялся б я тебя мертвого, — весело сказал Сережа.
— Бояться нечего, а постыдиться — следовало бы.
— «Стыдиться»… Чего?
— Своих слов… Мыслишь не как человек.
— Эк заладил! А кто ж я, по-твоему, коль не человек?
— Говорил я тебе: Голубев позорит тебя.
— Не имеешь ты права так говорить: Голубев за всех истинно русских людей стоит, — не унимался Сережа.