— Ах вот вы о чем, Георгий Гаврилович… В бытность мою настоятелем Почаево-Успенской лавры два инока еврейского происхождения сказывали мне, будто у их сектантов — у хасидов или хусидов — имеется страшный обычай: добывать кровь убиенных христианских отроков. Она требуется им для приготовления еврейских пасхальных опресноков, или, как у них называется, мацы…
Чаплинский удовлетворенно вздохнул. Он встал и радостно перебил старца:
— Отец Евстафий! Нам необходима ваша помощь, помощь мудрого и многоопытного пастыря.
Чаплинский надеялся, что, возбужденный своим же повествованием, священнослужитель сам придет к логическому выводу и поможет открыться затаенной мысли и далеко идущим желаниям прокурора. Однако отец Евстафий молчал, губы его под густой бородой сомкнулись, а руки на коленях дрожали мелкой неуемной дрожью.
«Наступил момент, когда следует направить сердце и разум старца так, чтобы он мог послужить делу России», — решил Чаплинский.
— Что с вами, отец Евстафий? — обратился он к старцу.
— Ничего. Вы сказали — нужна помощь, — тихо сказал отец Евстафий, — а я немощен, стар…
— Нам не нужна ни ваша мощь, ни ваша сила. Вы только напишите министру то, что вы мне изволили сказать, и пусть продажная «Киевская мысль» знает, что вы вместе с русским народом…
— Да с каким же другим мне быть народом? Чай, с русским всю жизнь… А министру мне что писать? Ведь мне сказывали это крещеные, принявшие православие, не моя ведь это мысль… Какие-то затуманенные люди… — Отец Евстафий резко, не по своим летам, поднялся. — Вы, Георгий Гаврилович, запамятовать изволили, что и у нас есть совесть… — И, помолчав, добавил: — Поразмыслю еще, подумаю…
Приступ удушливого кашля прервал его слова. Кое-как уняв кашель, благочестивый отец распрощался и направился к выходу.
Чаплинский был не удовлетворен беседой. Легкое раздражение овладело им. Видно, утратил он былое красноречие, способность убеждать… Когда-то, на заре прокурорской деятельности, многие говорили ему о волшебных чарах его ораторского дара и, главное, об умении околдовать присяжных заседателей, убедить их в справедливости своих суждений и в правильности обоснования обвинения. А сегодня он проиграл.
Чаплинский взял в руки акт судебно-медицинской экспертизы, подписанный профессором Киевского университета Оболонским и прозектором того же университета Туфановым. Еще раз пробежал его глазами, мелькнула мысль: «Вот придут ученые мужи, может, и они, как отец Евстафий, будут вилять хвостами… Кого ж они боятся? Неужели продажной печати и революционеров?..»
И как раз в этот момент прокурору доложили, что пришли Оболонский и Туфанов.
— Господа, — встретил их Чаплинский, — вы проделали большую работу, но… я не чувствую здесь, — он показал на акт, — что именно вы на стороне России…
Пришедшие переглянулись.
— Скажу откровенно: мне хочется знать, читали ли вы когда-нибудь записки иеромонаха Лютостанского?
— Кого? — переспросил профессор Оболонский и недоумевающе посмотрел на Туфанова.
— Это вам не делает чести, господа. При сочинении этого акта, — Чаплинский поднял вверх бумагу, дрожавшую в его руках, — нужно было учитывать мысли и замечания известного специалиста по этому вопросу Лютостанского.
Профессор Оболонский передернул плечами:
— Как понимать ваши слова «при сочинении»?.. Мы не сочинители, господин прокурор. Это официальный документ, свидетельствующий о несчастной жертве…
— Верно, о жертве, принесенной определенной группой во имя изуверства. Страшное злодеяние, господа ученые. А у вас получается, будто христианский мальчик убит из мести, а на самом же деле вы можете заметить, что кровь из ран несчастного мученика выцедили еще при его жизни…
Оба врача почти одновременно поднялись со своих мест.
— Что вы говорите, Георгий Гаврилович?.. — ошеломленно пролепетал Оболонский.
— Глядите, господа, как бы вы не просчитались, будет поздно… Вам можно и замену подыскать.
И после небольшой паузы:
— Сегодня как раз шел разговор о вас у губернатора. Вы что, хотите проститься с университетом? — Чаплинский повернулся к Туфанову: — Думаете переехать в Казань?..
Ученые молчали, каждый думал, насколько тесно сосуществуют честь и бесчестие в деле, которому они посвятили жизнь. Увидев надменное лицо прокурора, они поняли, зачем их сюда вызвали.
Они слушали высокопарно звучавшие слова о преданности идеалам науки, призванной служить престолу, и им казалось, будто с портрета над столом прокурора на них смотрит выжидающе самодержец.