— Я ничего не знаю! Протокол я не подписал… — твердо сказал Латышев. — Вот и все.
Вера почувствовала себя еще уверенней.
— Это не по закону, господин следователь, — заявила она и бесцеремонно уселась на стол. — Прикажите отпустить меня домой. Я пожалуюсь на вас прокурору… министру пожалуюсь… могу и до царя добраться… Мне известно, что вам положено и чего вы не имеете права делать.
Фененко позвал конвоира и распорядился увести Чеберяк, а Латышева водворить в камеру.
Через несколько дней Чаплинский вызвал к себе следователя по особо важным делам.
Переступив порог прокурорского кабинета, Фененко уловил недоброжелательное настроение Чаплинского. Вальяжно развалившись в кресле, он как бы не замечал вошедшего. И только тогда, когда Фененко очутился прямо перед лицом прокурора, он поднял на следователя глаза.
— Василий Иванович, прокуратура окружного суда передала мне две жалобы на вас…
Чаплинский порылся в бумагах, нашел нужных два листа, быстро пробежал их глазами.
Фененко молча смотрел прямо в лицо прокурору.
— Вы слышали? Две жалобы… Вас, Василий Иванович, разве не интересует, какие это жалобы и почему сразу две?
— Интересует, Георгий Гаврилович.
— Первая — от Веры Чеберяк. Как следователь вы не имеете права шантажировать допрашиваемое вами лицо. Вам, безусловно, известно, что я имею в виду?
Фененко внутренне весь сжался: выложить ли Чаплинскому все то, о чем он столько раздумывал последние недели? Пришло ли для этого время? Краска ударила ему в лицо, он мучительно колебался. Наконец он решился:
— Должен сказать вам, Георгий Гаврилович, что по многочисленным допросам, учиненным мною Вере Чеберяк и посетителям ее так называемой «малины», я пришел к выводу, что не Бейлис повинен в убийстве Ющинского…
Чаплинский привстал, схватил со стола газету и яростно замахал ею перед лицом следователя:
— Это не ваши мысли, милостивый государь! Вы слепо вторите еврейской прессе!
— Ошибаетесь! — покачал головой Фененко. — Это мое убеждение, основанное на собственных выводах…
— Кому нужны ваши выводы, господин Фененко!
— Как это «кому»? Судебным инстанциям, прокуратуре… правосудию, наконец.
— «Правосудию»!.. — насмешливо повторил Чаплинский.
— Да, да, правосудию, нам с вами, обществу, русскому народу…
— Довольно, я сыт по горло вашей христианской проповедью, господин Фененко!
Наступило тягостное молчание. Посмотрев на Фененко, прокурор пододвинул свое кресло к стулу, на котором сидел следователь, и заговорил неожиданно миролюбиво:
— Послушайте, Василий Иванович! Вы давно уже служите здесь, в Киеве, как следователь по особо важным делам. По особо важным! — подчеркнул прокурор. — Вы русский человек или, может быть, я ошибаюсь?
Фененко инстинктивно отодвинулся.
— Я, конечно, русский человек… Но факты и показания…
— Факты и показания, — перебил его прокурор, — вам надлежит использовать в том духе, в каком того требует русский престол…
— Престолу нужна законность, истина нужна, Георгий Гаврилович!
Подойдя к столу, прокурор взял заранее приготовленный лист бумаги.
— Здесь ваш сын написал о своей матери — вашей бывшей жене, умершей якобы не своей смертью… Вы слышите, о чем я говорю, Василий Иванович? А вы мне толкуете — законность, справедливость… Что с вами, вам плохо?
— Я вполне здоров, — ответил несколько обескураженный Фененко, удивляясь хитрости, с которой Чаплинский подготовил шантаж…
— Так вот: вам придется написать объяснение, что это за история, о которой упоминает ваш сын.
Фененко протянул руку.
— Нет, — покачал головой прокурор, — этот документ предназначается тому следователю, который учинит допрос вам, господин Фененко.
— Кто это написал? — тихо спросил Фененко.
— Ваш сын…
— Этого не может быть, господин прокурор, — решительно возразил Фененко.
— Придет время, воочию убедитесь.
Кивком прокурор дал понять, что считает беседу законченной.
В одно зимнее субботнее утро возле киевской синагоги в переулке, неподалеку от Большой Васильевской улицы, появился субъект в длинном, до начищенных юфтевых сапог, крестьянском кожухе и теплой шапке. Это был Иван Козаченко, на днях выпущенный из тюрьмы.
Озираясь по сторонам, он заговаривал с богомольными евреями, неторопливо шагающими к субботней трапезе домашнего очага, где каждого ожидали жена и дети. Некоторые из них проходили не останавливаясь, не желая вступать в разговор с незнакомым, другие, наоборот, заинтересовались письмом, которое он показывал из-под полы.