Но замки забряцали, все десять замков запертой двери, и гнусавый голос надзирателя послышался уже в самой камере:
— Кто это потушил огонь, падлы! — Подлив масла в каганец, он снова забормотал: — Подлецы… подлецы… портят электричество… Ироды! — бросил он на ходу и бочком вышел.
— Более приятных слов он для нас не находит, — сказал Гаврило, прислушиваясь, когда замки перестанут щелкать.
— Ох, какой злой сон, Гаврило, очень злой… — не унимался Мендель.
— Плюнь на сны, говорю же я тебе.
В этот момент слабо загорелась электрическая лампочка над дверью и осветила грязные, вытертые стены камеры. В глазке в двери показались пронизывающие глаза, они проверяли, освещает ли электрический свет всю камеру. Очевидно, глаза убедились, что так оно и есть, и перестали беспокоить обитателей камеры.
— Относительно снов — ты, Мендель, так кричал, так рычал… Вот послушай меня… — Заметив движение Бейлиса, который хотел рассказать свой сон, Гаврило положил руку ему на плечо. — Не надо, Мендель, — сказал он, — лучше выслушай меня.
Хотя Бейлис сидел в тюрьме уже вторую зиму, ему все же было трудно среди ночи определить, который шел час. Время в тюремной камере не чувствовалось. Сколько стража ни требовала прекратить разговоры и уснуть, арестанты не слушались и потихоньку разговаривали, а то ведь можно погибнуть от тоски.
Теперь начал свой рассказ сосед Менделя по камере:
— Я находился тогда в Киеве на заработках. В селе мои пухли с голода, особенно резала мне сердце младшая девочка Ориська — нежная, бледнолицая. «Тату, — просила она, — хлиба!» А где я возьму ей кусок хлеба, когда все село пухнет? А здесь, в Киеве, меня не хотели принять на Южно-русский завод — у меня паспорта не было. И я валялся у своего земляка на Демиевке. Однажды мне приснилось, что я нашел клад и закупил полную подводу ржи. Еду я и везу тяжелую телегу с рожью, еду к себе домой, в село, а навстречу мне выбегают все мои, а впереди — маленькая бледная Ориська, бежит ко мне с протянутыми ручонками, кричит: «Тату, а хлиба прывиз?» И у меня праздник, Мендель, настоящий праздник, можешь сам понять… — Гаврило замолчал.
Прошла минута, две, три — сосед молчит. Бейлису показалось, что он уснул.
— Гаврило! — потихоньку окликнул Бейлис.
А тот молчал. Тишина стала давить, Бейлису было трудно дышать. «Гаврило, Гаврило!» — звал Бейлис, а он все не отзывался. Тут уж Бейлис поднялся со своей койки, поставил ноги на влажный пол, и стоило ему только дотронуться до плеча соседа, как тот снова заговорил:
— И вот я говорю тебе, Мендель, что после такого сладкого сна должна была наступить сладкая явь, не так ли, Мендель?
— Так, так, — подтвердил Бейлис.
— Так можешь выслушать про мою долю… Голодный, пришибленный, я на следующий день ходил по киевским улицам, глядел на богатые витрины магазинов на Крещатике и на Фундуклеевской улице и все время думал о своей Ориське. Из окон глядят на меня свежие рогалики, маком посыпанные, калачи с румяными щечками, и я думаю: какие вкусные… Ах, Мендель, Мендель, ты когда-нибудь голодал? Тяжело это, Мендель, ей-богу. Сердцу больно, когда вспомнишь, что и я сам хлебороб… Думал так, загляделся на хлеб по ту сторону стекла, и… бес его знает — толкнула меня нечистая сила, я протянул руку, стекло разбилось, схватил калач и бежать, бежать… — Гаврило снова прервал свой рассказ.
Бейлис слышал, как тяжело дышит сосед, но молчал, ожидая, пока тот не заговорит сам.
— …и так я прибежал аж в Лукьяновскую тюрьму… — И после небольшой тяжелой паузы: — Вот тебе и сон, сладкий сон!.. Плюнь, Мендель, на сны… — закончил Гаврило и горько рассмеялся и закашлялся так, что не смог остановиться. Кашлял и плевался, плевался и кашлял, пока выплюнул сгусток крови.
— Снова? — сказал сам себе Бейлис. — Что с тобой делать, Гаврило? Ты сам себя не жалеешь. Тебе бы молчать, поменьше разговаривать, несчастный ты человек. А ты говоришь и говоришь…
— Все равно мне помирать, Мендель. Когда ты освободишься — ты, наверно, освободишься, — поезжай в мое село Вчорайше, это недалеко отсюда, повидай мою Ориську и всех моих… Эх, Мендель, Мендель, а ты говоришь — сон… — Он снова закашлялся и выплюнул кровь.
В отчаянии Бейлис припал к двери и начал стучать кулаками.
— Караул! Кровь, кровь на полу…
Стражник посмотрел в глазок и строго предупредил:
— Ша-ша, тише, в карцер посажу, обоих посажу…
Бейлис вернулся к своей койке, взял ослабленную руку крестьянина и без слов, одним только пожатием, успокоил его.
Когда наступило утро и зимний облачный день из-под козырьков послал сквозь решетчатые окна несколько бледных дневных лучей, чахоточный Гаврило Доценко из села Вчорайше опять захотел рассказать про свою маленькую Ориську, по которой он так тосковал. Но Бейлис деликатно отговорил его от повторения рассказа, не потому, что ему нельзя разговаривать много, а потому, что — он показал на глазок в двери — со вчерашнего дня их не выпускают из виду.